Давид Бронштейн

ТРИ ГОДА БЕЗ ДАВИДА

Вот и снова декабрь, который у меня теперь всегда будет ассоциироваться с уходом Давида Бронштейна. Снега опять нет, как и тогда, в 2006-м, когда его хоронили. Пустое, несмотря на субботний день, Чижовское кладбище. В стылом предзимнем воздухе громко шуршат под ногами листья и сухие ветки. В жухлых листьях и черная мраморная плита, на которую Татьяна кладет букетик белых хризантем… Белое на черном – невольно отмечаю я, и этот «шахматный» штрих почему-то не кажется случайным. В его жизни шахматы занимали столь большое место, он настолько был исполнен высокого служения им, что понятия «Бронштейн» и «шахматы» давно уже стали почти синонимами.

Минск, Чижовское кладбище, 5 декабря 2009 года. Татьяна Болеславская и вице-президент Белорусской шахматной федерации Владимир Гинзбург, который много сделал для Бронштейна в последние годы жизни и до сих пор помогает во всем, что касается его памяти.

Три года шахматный мир живет без своего Давида, который в одиночку, несмотря на смешки и ухмылки, продолжал бороться с Голиафом спортивно-рыночных шахмат. Пытался вернуть любимой игре королевский статус, а ее адептам - радость творчества и высокую честь избранников богини Каиссы... Впрочем, к чему слова? Точнее и лучше, чем Влад Ткачев в мае 2007-го, все равно не скажешь. На вопрос, кто из шахматистов произвел на него наиболее сильное впечатление, он тогда ответил: «Бронштейн. Он сказал о шахматах самое важное из сказанного кем бы то ни было. Он - пророк. Он - Мессия. Он - Сократ. Я согласен с каждым его высказыванием. С каждым его словом. Всегда и всюду. Таких, как он, мало. Есть шахматные деляги. Есть бизнесмены от шахмат. Есть шахматисты чернорабочие. А вот шахматным мудрецом был только он - Бронштейн. Ту боль за будущее шахмат, которая им двигала в жизни, я чувствовал только у него. И для меня это было очень важным. У всех остальных я чувствовал заботу только о себе».

…Недавно издательство «New in Chess» сделало отличный подарок англоязычным любителям шахмат, выпустив в свет второе, исправленное и дополненное, издание книги Д.Бронштейна и Т.Фюрстенберга «Ученик чародея». Напомню, что она была признана Британской шахматной федерацией лучшей книгой 1996 года, а с той поры вышла на английском, немецком, французском, испанском и русском языках. Для первого издания Татьяна Болеславская написала потрясающий очерк «Дэвик» – всякий, кто его читал, уверен, согласится с такой оценкой. Теперь у вас есть возможность прочитать его окончание.

Сергей Воронков

Татьяна Болеславская
P.S. IN MEMORIAM

С того времени как я написала о Дэвиде для первого издания этой книги прошло уже почти пятнадцать лет. Много воды утекло с тех пор. И главное – ушел из жизни Дэвид. Я пишу эти строки вслед ему, пытаясь сказать о нем то, что не решалась при его жизни.

Встреча с Дэвидом была главным событием моей жизни, счастьем для меня. Я не знала человека лучше, добрее, благороднее его. Рядом с ним люди невольно как-то нравственно подтягивались. Как-то я уже писала, что многие люди из шахматного мира нередко подчеркивали свои дружеские (подчас вымышленные) отношения с Дэвидом, зная, что это возвысит их в глазах окружающих.

Живя с Дэвидом, я впервые пожалела, что не играю в шахматы, потому что могла судить о его уникальном даре лишь с чужих слов. «Ты не представляешь, какое чудо его партии!» не раз говорили мне его друзья – шахматисты и любители шахмат. Дэвид не пытался научить меня играть (поздно!), но старался передать мне свое представление о самом для него важном – о красоте шахмат. Он пользовался для этого любыми аналогиями, в том числе и музыкальными, доступными мне. И, кажется, я что-то поняла.

Для Дэвида же шахматы были всем. Он размышлял о них постоянно. У него все время возникали оригинальные и неожиданные идеи, многие из которых воплотились в жизнь. В его архиве осталось множество листков, исписанных названиями и планами будущих книг. В обширной шахматной библиотеке Дэвида не было ни одной сколько-нибудь значимой книги, не испещренной многочисленными пометками, суждениями, комментариями. Все они были перечитаны и переосмыслены десятки раз. Однажды он с горечью сказал: «Когда я умру, со мной навсегда уйдет огромный пласт шахматной культуры».

И так было до самого конца. Дэвид уже лежал, пораженный инсультом. Он был парализован, но речь сохранилась. За неделю до смерти у него иногда затуманивалось сознание, и я, проверяя его ясность, задавала ему вопросы типа как его имя, как имя Ботвинника, Таля. Он отвечал. И тогда я, не знаю почему, вдруг спросила: «А кто лучше всех играл староиндийскую защиту?» И Дэвид прошептал: «Геллер». «А ты?» – «Я?.. Нет…»

Последние годы жизни Дэвида были нелегкими. Перемены, связанные с распадом СССР, стали для него ударом. Он понимал неизбежность случившегося, но смириться с этим не мог. Страна, в которой он прожил жизнь, ушла на дно, как Атлантида. А он остался.

Кроме того, Дэвид мучительно переживал гибель тех романтических шахмат, в которые играл всю жизнь и которые составили его славу. В новых шахматах – холодных, жестких, прагматичных – ему не было места. Наверное, во многом именно этим было вызвано его постоянное, казавшееся чудачеством, утверждение, что шахматы очень просты и играть в них может любой. Конечно, это было явным преувеличением, но мне кажется, что он имел в виду не шахматы вообще, а шахматы новой эпохи, сменившие прежние, с тайной и волшебством, в которые играл он.

Перемены, происшедшие в стране, коснулись и повседневной жизни Дэвида. Жить становилось всё труднее не только психологически, но и материально. Пенсия Дэвида составляла менее двухсот долларов, притом что Москва постепенно становилась одним из самых дорогих городов мира. Надвигалась старость, которой Дэвид так долго и с успехом противостоял, а с ней и многочисленные болезни.

В 2004 году Дэвид переехал в Белоруссию, в Минск, где у меня были близкие родственники, пришедшие нам на помощь в трудную минуту. Решение о переезде было тяжелым для нас обоих. Но выхода не было. В Москве Дэвид уже никому не был нужен, кроме считанных друзей, которые ничем помочь не могли. Некоторые шахматные чиновники, издали увидев Дэвида (когда он очень редко появлялся в публичных местах), старались пройти стороной, отводя глаза, делая вид, что не заметили.

Когда Дэвид умер, я по наивности ждала телеграмму от ФИДЕ, полагая, что Бронштейн – часть истории шахмат. Не дождалась.

Последние два года Дэвиду пытались скрасить жизнь некоторые минские шахматисты. Особенно трогательно относился к нему вице-президент Белорусской шахматной федерации Владимир Гинзбург. Он много сделал для Дэвида и до сих пор помогает мне во всем, что касается памяти Дэвида. Гинзбург мечтает организовать в Минске турнир памяти Дэвида Бронштейна. Может быть, и удастся.

Дэвид умер 5 декабря 2006 года около полудня. Я держала его за руку до последнего мгновения, хотя он уже не узнавал меня.

Похоронили его на старом минском кладбище буквально в десяти метрах от могилы моего отца – гроссмейстера Исаака Болеславского. Как же неисповедимы пути человеческих судеб… Могли ли две восходящие звезды советских шахмат, подружившиеся в конце 30-х годов на Украине и которых позже жизнь развела далеко друг от друга, предположить, что их последний земной приют будет почти что рядом в белорусской земле…

Я поставила Дэвиду памятник, в котором попыталась передать то, что, по-моему, выделяло его в шахматном мире. На черной мраморной стеле в овале лаврового венка – профиль шахматного коня. Я выбрала не короля или ферзя (Дэвид не был шахматным монархом ни официально, ни по своей судьбе), но коня – самую неожиданную и нестандартную фигуру в шахматах. А над венком парит шахматная корона как знак власти гения Дэвида, гения, которым были и еще будут покорены многие, соприкоснувшиеся с его миром.

Февраль 2009 г.
Минск