Энциклопедия. Алехин	Сергей ВОРОНКОВ, журналист, историк
РУССКИЙ СФИНКС

Как мало, в сущности, знаем мы об Алехине. Особенно о его "русском" периоде (до 1921 года), когда он, собственно, и сформировался как личность. Мы даже толком не представляем себе его литературный стиль, хотя, как известно, стиль – это человек. Ведь с комментариями Алехина мы знакомы только по переводам из его сборников партий, а не по публикациям в русских газетах и журналах. Разница, поверьте, большая; "переводной" Алехин изъясняется подчас таким языком, какого выпускник Императорского Училища правоведения просто не мог себе позволить. Юрий Львович Авербах вспоминает, как, прочитав роман "Белые и черные", сказал автору: "Саша, вот Алехин у тебя во сне говорит: "Спасибо, дяденька Ласкер". Да не мог Алехин так сказать! Ведь он из богатой дворянской семьи, к нему даже в детстве все на "вы" обращались". Котов поблагодарил, обещал исправить в новом издании. Но так и не исправил…

А что мы знаем о характере Алехина, о его отношении к людям, жизненных принципах, политических взглядах, привычках, о причинах тех или иных поступков? Если вдуматься, почти ничего. Казалось бы, столько книг о нем написано, даже художественный фильм снят – а всё как-то мимо, не о том: нет в них живого человека, ощущение фанерной декорации, подделки. "Коротка кольчуга" получилась, да и, прямо скажем, не совпадает хрестоматийный образ Алехина с космической глубиной его шахмат. В этом тщеславном, слабовольном, мечущемся человеке не чувствуется ни божественной искры, ни харизмы гения, ни масштаба исторической личности. Талантливый, чертовски работоспособный, очень целеустремленный малый, не более того… Вряд ли биографы сознательно лепили такой образ. Просто они мерили по себе, но для Алехина эта мерка оказалась слишком куцей. Даже в чужой биографии мы можем клонировать только самих себя.

Принято считать, что именно в детстве закладывается матрица всей дальнейшей жизни человека. Но как раз о детских и юношеских годах Алехина мы знаем меньше всего. Сам он ничего не рассказывал ни о своей семье, ни об учебе в гимназии, ни об Училище правоведения; не любил распространяться и о первых шагах в шахматах, ограничиваясь фразой, которую можно найти в любой книге о нем: "Я играю с семилетнего возраста, но серьезно начал играть с 12 лет". Мало что добавляет свидетельство Петра Романовского: "Алехин рассказывал, что он не помнит точно, когда сыграл свою первую партию, но восьмилетним и девятилетним мальчиком он часто играл со своим старшим братом Алексеем".

Более откровенным Алехин был с репортерами русских эмигрантских газет. "Первые мои попытки играть в шахматы, – поведал он в 1928 году в интервью варшавской газете "За свободу!", – были слишком удачны, и 64 поля слишком захватили меня; разумные родители охладили мой пыл и строжайше запретили мне соблазнившую меня игру". Далее, по его словам, события развивались так: "Только лет пять спустя гимназисту было позволено взяться за шахматы. В течение нескольких месяцев полегли в бою все соученики и младших, и старших классов, а вскоре их участи подвергся и старший брат Алексей, игрок первой категории". Ответил он однажды и на вопрос о своем первом шахматном наставнике: "Учителем моим был репетитор моего старшего брата" ("Новая Заря", Сан-Франциско, 5 сентября 1935)…

Семья Алехиных (1901). За столом справа – Александр, слева – его старший брат Алексей. Сзади стоит Александр Иванович (отец), перед ним сидят дочь Варвара, жена Анисья Ивановна и гувернантка-немка Мария Федоровна Кеслер.

Однако причину, по которой "разумные родители" запретили ему играть в шахматы, Алехин так и не назвал. Об этом стало известно со слов его сестры Варвары. Осенью 1927 года она рассказала репортеру ленинградской газеты (это интервью мне еще предстоит найти, чтобы понять, почему из него цитируют только одну фразу, а всё остальное дают в пересказе), что младший брат был настолько поглощен игрой, что родители стали прятать от него шахматную доску. Но он находил ее и по ночам разбирал сыгранные накануне партии… "Возможно, что на этой почве Алехин и пережил в детском возрасте воспаление мозга".

Вот она, ключевая фраза. И Котов явно лукавил, когда писал в "Шахматном наследии Алехина": "Дальнейшему совершенствованию Алехина помешала тяжелая болезнь (какая и сколько она продолжалась – выяснить, к сожалению, не удалось)". Болезнь протекала тяжело, даже поступление в гимназию пришлось отложить (до 1901 года). Не исключено, что его повышенная нервность, которая запомнилась однокашникам по гимназии, была как раз следствием менингита. Впрочем, он еще легко отделался. Талантливый одесский шахматист Борис Верлинский, перенеся в детстве менингит, стал в сущности инвалидом, страдая потом всю жизнь расстройством речи и почти полной потерей слуха.

Однако не исключено и другое – что своим необыкновенным комбинационным даром Алехин тоже был обязан воспалению мозга! Из книги С.Ландау "Элегия Михаила Таля" можно узнать, что "в возрасте шести месяцев Миша перенес тяжелую инфекцию с очень высокой температурой, судорогами и ярко выраженными менингиальными явлениями. Врач сказал, что вряд ли мальчик останется жить, но при благоприятном исходе после таких заболеваний вырастают великие люди…"

Из Алехина, как мы знаем, вырос великий шахматист. Но был ли он велик во всем? Загадкам личности и творчества первого русского чемпиона мира и посвящен цикл статей под общим заголовком "Русский сфинкс".

"МОЯ ФАМИЛИЯ, БАТЮШКА, АЛЕХИН, А НЕ ОЛЁХИН"

Это только кажется: что написано пером, не вырубишь топором. Еще как вырубишь! Не знаю, как за рубежом, но советские шахматные историки и редакторы кромсали чужие воспоминания как хотели. Историки без затей переписывали их своими словами, создавая как бы свой текст (чай, мы серьезные исследователи, а не какие-нибудь там плагиаторы-компиляторы); цитаты надергивали каждый на свой вкус, безжалостно обрубая всё, что не ложится в "авторскую концепцию". Редакторы тоже особо не церемонились: вычеркивали целые абзацы, не говоря уже об отдельных фразах и словах. Сравнивая теперь результаты их работы с оригиналом, чувствуешь себя настоящим криминалистом!

Воспоминания Г.Корсакова "Мой сосед по парте" были опубликованы в журнале "Шахматы в СССР" в 1967 году, к 75-летию со дня рождения Алехина. И всё бы ничего, но в монографии Котова "Александр Алехин" я вдруг обнаружил фразу, которой нет в журнальном тексте. Откуда же он ее взял? Может, из алма-атинского журнала "Простор" – места первой публикации? Увы, поиски статьи в интернете оказались тщетны (хотя журнал выходит до сих пор, электронный архив там только за последние годы), но принесли неожиданный улов – материал Андрея Римского-Корсакова "Странный гимназист". В нем он обильно цитировал воспоминания своего отца – того самого Г.Корсакова. Только тут мне стал очевиден масштаб геростратовой работы, проделанной в шахматном журнале! Оставалось идти в "Ленинку" и с замиранием сердца ждать того момента, когда библиотекарь выдаст подшивку журнала "Простор" и можно будет наконец прильнуть к первоисточнику…

Георгий Римский-Корсаков в парадной белой форме студента Училища правоведения (1912)

Самое время представить автора. Георгий Алексеевич Римский-Корсаков (1891-1971) был родственником великого композитора, потомком старинного дворянского рода; по линии матери – внук знаменитой покровительницы искусств Надежды Филаретовны фон Мекк. Получил блестящее образование: сначала Поливановская гимназия в Москве и гимназия Карла Мея в Петербурге (там же учились Н.Рерих и А.Бенуа), затем Училище правоведения и историко-филологический факультет Петербургского университета. В Первую мировую воевал корнетом в армии Брусилова… Уцелев в годы революционной смуты и гражданской войны, бывший правовед стал музыковедом, научным сотрудником Бахрушинского театрального музея в Москве. В конце 20-х, когда начались репрессии против "бывших", расстреляли его дядю, потом родного брата отправили в лагерь "за фамилию". Чтобы избегнуть их участи, Георгий Алексеевич при всеобщей паспортизации 1933 года сократил свою фамилию и указал другое место рождения… В начале войны его эвакуируют в Северный Казахстан, в город Петропавловск, откуда он уже не вернется. В послевоенные годы будет преподавать теорию и историю музыки в музыкальном училище, поражая своих студентов и коллег высокой культурой, интеллектом, отличной памятью и широтой знаний. Уйдет на пенсию только в 78 лет, за два года до смерти…

Фраза из книги Котова действительно нашлась в "Просторе" (№ 9, 1966), но меня ждал новый ребус: в статье "Гимназист Алехин" не оказалось некоторых фраз, приведенных А.Римским-Корсаковым! Это могло означать только одно: у сына сохранился оригинал статьи. Но как на него выйти?! Оказалось, что в наш электронный век при знании фамилии и имени-отчества разыскать в Москве телефон человека не составляет труда… Трубку снял сам Андрей Георгиевич. Узнав о цели звонка, он любезно согласился прислать мне по е-мейлу полный текст воспоминаний и даже две фотографии отца времен его пребывания в Училище правоведения…

Чтобы дать вам возможность тоже почувствовать себя в роли криминалиста, всё изъятое при публикации в "Шахматах в СССР" я выделил курсивом, а фразы и слова, которые есть только в авторском оригинале, подчеркнул.

Георгий Римский-Корсаков

ГИМНАЗИСТ АЛЕХИН

Это было в 1905 году. Я учился тогда в Москве, в частной гимназии Л.И.Поливанова, известного в свое время педагога. Гимназия имела хорошую репутацию. Говорили о скромности, серьезности и воспитанности учащихся, а также о хорошем подборе преподавателей. Действительно, при мне русскую литературу преподавал Л.П.Бельский, известный переводчик "Калевалы", математику сначала – Н.И.Шишкин (брат известного художника), потом Бачинский, молодой художественный критик, экономическую географию – известный статистик-экономист Игнатов, русскую историю – Ю.В.Готье, впоследствии академик.

На этом рисунке Л.Киприановича 1909 года Александр Алехин уже мало похож на того "гадкого утенка", каким запомнился автору воспоминаний

К началу занятий в шестом классе я запоздал и должен был занять единственное свободное место во втором ряду, на крайней к окну парте. Моим соседом оказался паренек, ничем не примечательный на первый взгляд, с удивительно будничной, простецкой внешностью. Курносый, рот большой, с плотно сжатыми тонкими губами. Во рту довольно желтые зубы. Рыжеватые, светлые волосы, сбившиеся спереди на лоб, в виде плохо промытой мочалки. На бледном лице веснушки. Длинные, не очень чистые, красные пальцы, с обгрызенными до мяса ногтями. Руки всегда холодные. Голос довольно высокий и немного скрипучий. Пожалуй, все же глаза были наиболее примечательным органом в этом, вообще говоря, малопривлекательном юноше. Глаза были водянисто-прозрачные, желтого отлива, ничего не выражающие – "пустые". Когда он глядел, то нельзя было быть уверенным, что он видит что-нибудь, и смотрел он не на собеседника, а через него, в пространство. Походка у парня была легкая и быстрая, но какая-то вихлястая, неврастеничная, и, кроме того, он имел привычку дергаться, как-то вдруг выпрямляясь, спереди назад закидывая голову и обводя вокруг невидящими глазами, презрительно сжимая при этом свои бескровные губы. Зрение у него все же, очевидно, было плохое, так как читал он, очень близко наклоняясь над книгой. Одежду его составляли черная гимназическая куртка с ремнем и брюки, довольно потертые, не первой свежести. Таким образом, внешний вид моего соседа было далеко не элегантный и мало располагающий к себе. Фамилия его была – Алехин.

С первых же дней ученья я почувствовал себя крайне одиноким. Привыкнув в гимназии к дружескому общению со своими соседями и чувству локтя, меня поразила отчужденность Алехина. Сначала я принимал его молчание за выражение личной неприязни ко мне, но вскоре понял, что Алехин совершенно одинаково безразлично относится ко всему классу. Понял я и причину того, что единственное свободное место в классе оказалось рядом с Алехиным. Надо заметить, что ничего враждебного в отношении класса к будущему чемпиону не было. Но в то время, когда между гимназистами разных характеров и разного социального и бытового положения устанавливались, на время пребывания в стенах школы, определенная солидарность и взаимопонимание, между Алехиным и классом стояла какая-то преграда, не допускающая обычных товарищеских отношений.

Алехин "присутствовал" на уроках, но не жил интересами класса. Не только никогда у меня с ним не затевалось каких-либо задушевных разговоров, но я не помню, чтобы мы вообще когда-либо разговаривали.

Несмотря на свое отличное знание всех предметов, Алехин никогда никому не подсказывал. Первое время при устных ответах я еще рассчитывал на помощь своего соседа, но он упорно молчал, не обращая внимания на красноречивые толчки моего колена и пинки кулаком в бок. Сначала это возмущало меня, так как даже лучший ученик в классе, Лёва Поливанов, сын нашего директора, и тот иногда не удерживался, чтобы не подсказать товарищу. Такое поведение Алехина могло происходить от очень большого эгоизма или от нежелания отвлечься, хотя бы на минуту, от своих шахматных мыслей.

На всех уроках, кроме латинского языка, который преподавал директор гимназии, Алехин был занят решением шахматных задач (разумеется, речь идет об анализе партий – С.В.) и обширной корреспонденцией. Уже тогда он играл шахматные партии "на расстоянии" с партнерами всего мира. Но времени для шахматной переписки ему явно не хватало, хотя он и трудился вовсю. Не хватало ему порой и бумаги для писания шахматных задач. Исчерпав свои запасы бумаги, свои тетради и книги, он, нисколько не стесняясь, принимался за мои, чертя на них изображение шахматной доски и движение фигур. Обдумав ответ на присланный ему ход какого-нибудь далекого партнера, Алехин в свою очередь брал почтовую карточку и, написав на ней свой ход, адресовал ее куда-нибудь в Чикаго, Лондон или Рио-де-Жанейро (явный перехлест: соперники Алехина жили гораздо ближе к Москве – С.В.). Само собой понятно, что он получал много таких же почтовых карточек со всего света с разными марками. Но "профанам" в шахматной игре, вроде меня, до них нельзя было дотрагиваться. Нечего было и думать получить от Алехина какую-нибудь редкую почтовую марку республики Коста-Рики, Нигерии или Зеленого Мыса.

Весь углубленный в свои шахматные дела, Алехин даже на уроках Закона Божия и французского языка, когда все ученики, кроме сидящих в виде заслона на первых партах, предавались каким-нибудь приятным занятиям, вроде игры в шашки, домино и даже карты, или читали о приключениях Шерлока Холмса, или, наконец, мирно дремали, – Алехин один не отвлекался от своего шахматного труда. Он настолько исключался из окружающей его среды, что не всегда ясно сознавал, где он находится и какой идет урок. Бывало, вдруг начнет вставать из-за парты. Класс затихал и напряженно ждал, что будет дальше. Постояв немного с растерянным видом и покрутив свой рыжий чуб, Алехин вдруг издавал радостное "Ага!", быстро хватал ручку и записывал придуманный ход. Если преподаватель задавал ему вопрос, то он, услышав свою фамилию, быстро вскакивал и некоторое время стоял молча, обводя класс своими прищуренными, подслеповатыми глазами, искривив рот в болезненную гримасу, как бы стараясь понять, где он находится и что от него требуют. Всё это происходило не больше пары секунд, после чего лицо Алехина прояснялось, и на повторный вопрос учителя он отвечал быстро и без ошибки.

Учился Алехин отлично. Когда и как он готовил уроки, не знаю. Но он обладал исключительной памятью, и ему достаточно было на перемене заглянуть в учебник, чтобы запомнить заданный урок. Конечно, никаких объяснений преподавателей он не слушал, будучи углублен в свои шахматные ходы. И надо заметить, что преподаватели не мешали ему в этом, хотя иногда и позволяли себе иронические замечания. Помню как-то классную работу по алгебре. Все юнцы притихли. Одни ученики, раскрасневшиеся, потные, взволнованные, поскрипывая перьями, торопятся скорее сдать письменную работу. Другие – бледные, растерянные, оглядываются по сторонам, всем своим жалким видом взывая к товарищеской помощи. Вдруг Алехин стремительно встает, с сияющим лицом молча обводит класс глазами и в то же время, по всегдашней привычке, крутит левой рукой клок своих мочальных волос, сбившихся на лоб.

- Ну что, Алехин, решили? – спрашивает его преподаватель Бачинский.
- Решил… Я жертвую коня, а слон ходит… и белые выигрывают!

Класс содрогается от смеха. Хохочет в свои длинные усы всегда сдержанный и корректный Бачинский.

У нас в классе учились дети, родители которых принадлежали к самым различным общественным группам московского населения. Были купцы – Морозов и Прохоров; аристократы – Долгорукие и Бобринские. Дети профессоров и адвокатов – Шершеневич, Гартунг; представители революционной интеллигенции – Лобачев и Клопотович. Но преобладали дети среднего класса, сыновья мелких служащих, чиновников, врачей и др. Алехин был сыном очень состоятельных родителей. Отец – крупный землевладелец Воронежской губернии, предводитель дворянства. Мать его была из семьи известных московских фабрикантов Прохоровых. Но у самого Алехина не было во внешнем облике ничего от самодовольного московского купчика, ни, еще меньше, от родовитого помещика-дворянина. Скорее всего его можно было принять за сына небольшого чиновника, может быть, сына бухгалтера или мелкого торговца.

Алехин, однако, не любил, когда искажали его дворянскую фамилию. Так, когда наш "батюшка" о.Розанов, вызывая Алехина отвечать урок по Закону Божию, постоянно называл его "Олёхиным", с крепким ударением на букву "ё", то будущий чемпион мира также неизменно поправлял почтенного служителя церкви, говоря: "Моя фамилия, батюшка, Алехин, а не Олёхин".

К концу учебного года у меня с Алехиным отношения обострились. Меня стала раздражать шахматная мания Алехина и то, что у меня не было нормального соседа по парте, с которым я мог бы делиться повседневными мелочами нашего школьного быта и обсуждать более серьезные темы нашей молодой жизни. К тому же, безусловно, Алехин был беспокойным соседом. Для своих шахматных занятий он не стеснялся занимать столько места на парте, сколько ему хотелось, так что у меня с ним шла упорная борьба за "жизненное пространство". Мои учебники постоянно попадали в ранец к Алехину, и получить их от него было крайне трудно, и мне приходилось покупать себе новые. Он говорил, что берет их домой по рассеянности, случайно. Однако когда эта случайность действовала на протяжении целого года, то давала мне основание считать ее проявлением злой воли.

Когда возобновились школьные занятия, у многих из нас было что рассказать друг другу. Но Алехин и тут, кажется, не проявил никакого интереса к нашим рассказам, и он глубоко обидел меня тем, что, взглянув на мой пистолет, несколько раз дернул головой вбок и презрительно улыбнулся.

Алехин в форме правоведа (а не ученика Поливановской гимназии, как обычно указывают): он в форменной треуголке, отчетливо видны и желтые петлички мундира

Потом, когда я перешел учиться в Петербург, я узнал, что Алехин поступил на университетский курс Училища правоведения. У меня были друзья среди правоведов, товарищей Алехина по курсу, и, бывая у них, я встречался и с моим гимназическим товарищем (из этой фразы видно, что Георгий Алексеевич скрывал свою учебу в Училище правоведения – С.В.). Встречи эти не доставляли мне никакого удовольствия, да и ему, по-видимому, также. Тогда же я услышал, как потешались правоведы над необыкновенной "профессорской" рассеянностью Алехина, над его "штатской" душой, над отсутствием у него мундирной выправки и особенно над его неуменьем пить вино, что по неписанному кодексу чести некоторых правоведов считалось крайне предосудительным. (Впрочем, позднее он, кажется, этому научился.)

Оказывается, место для памятника чижику-пыжику – аккурат напротив здания бывшего Училища правоведения на набережной реки Фонтанки – было выбрано неслучайно. Темно-зеленый мундир правоведа с желтыми петличками и обшлагами напоминал по окрасу оперение чижика. Вот гвардейские офицеры и прозвали их "чижиками", а за высокомерный нрав – "пыжиками". Тогда же родилась популярная песенка: "Чижик-пыжик, где ты был? На Фонтанке водку пил…" Что тоже неслучайно. Неподалеку от училища, в полуподвале дома купца Нефедова, был известный на всю округу кабак, куда, облачившись в штатскую одежду, тайком наведывались правоведы со старших курсов. – С.В.

Рассказывали, что Алехин мог при случае по рассеянности вместо треуголки – установленного для правоведов головного убора – надеть на голову какую-нибудь старую шляпу и даже картонный футляр и выйти так на улицу, за что он и подвергался суровым выговорам со стороны начальства училища. Впрочем, в этот период его жизни в рассеянности и чудачествах Алехина, я думаю, много было от юношеского озорства, желания порисоваться, отличиться, почудить. Когда товарищи бурно и весело реагировали на какие-нибудь удивительно "чудные" выходки Алехина, то у него самого появлялись в глазах какие-то веселые искорки, и лицо выражало отнюдь не смущение, а чувство самодовольства и удовлетворения: "Вот, мол, я какой – мне всё нипочем, а вот вы попробуйте-ка…" Отношения мои с Алехиным испортились оттого, что я принимал его выходки "всерьез", вместо того чтобы обращать их в шутку.

Правоведы в дортуаре – так называлась общая спальня для учащихся в закрытом учебном заведении. Крайний слева сидит Г.Римский-Корсаков

Вскоре по поступлении в училище Алехин одержал свою первую знаменательную победу на шахматном поле (Всероссийский турнир любителей 1909 года он выиграл, будучи еще гимназистом – С.В.). Во всех газетах и журналах появились его фотографии. Появились и карикатуры. Так, в "Петербургской газете" Алехин был изображен в виде мальчика-гимназиста, несущего громадный кубок-приз и согнувшегося под его тяжестью. Это дешевое остроумие было рассчитано на невзыскательные вкусы петербургских обывателей, читателей этой бульварной газеты.

Золотой значок выпускника Училища правоведения. Латинская надпись "Respice finem", выгравированная на нем, означает: "Не упускай конечной цели".

Потом началась война. За ней пришла революция, и я больше Алехина не встречал. То, что мне позднее удалось узнать о чемпионе мира по шахматам, указывало на то, что мой беспокойный сосед по школьной парте во многом изменил свой характер и свое отношение к окружающему его миру.

Дорога, по которой он шел к славе, не всегда была прямой и ровной. Кроме радости побед и успехов, он знал и горькие минуты поражений. Совершал он и крупные ошибки при выборе пути. Происходящие, как я думаю, во многом от недостаточного знания жизни, которую он проглядел за недосугом, и неуменья поэтому разбираться в реальной обстановке.

Теперь, по прошествии многих лет, для меня ясно: странности характера и чудачества Алехина, которые выделяли его из массы школьников, причиняли беспокойство окружающим его юнцам или вызывали у них насмешки, были признаками его исключительной одаренности. Не будучи сам шахматистом, но всегда оставаясь русским, я охотно забываю все наши юношеские недоразумения полувековой давности, памятуя только, что Алехин, как шахматный мастер, возвеличил культуру великого русского народа и принес славу русскому имени.

Петропавловск, 1960 г.

P.S. Невероятно, но факт: сохранились подробные записки еще одного алехинского соседа по парте, причем в полном виде их тоже еще никто не публиковал! Но об этом в следующий раз…