В будущем цифры рассеют мрак.
Цифры не умира.
Только меняют порядок, как
телефонные номера.
Сонм их, вечным пером привит
к речи, расширив рот,
удлинит собой алфавит;
либо наоборот.
И. Бродский
«Полдень в комнате»
...Память вернулась ко мне на середине шестого тура нынешнего Суперфинала чемпионата страны по шахматам.
Быстрых ничьих в тот день не было ни одной, все партии обещали долгую напряженную борьбу. Не имея возможности ни взять интервью, ни записать комментарий, журналисты бездействовали, напоминая в эти минуты не актеров, но работников сцены за кулисами какого-нибудь не особенно шумного спектакля. Все сидящие в комнате пресс-центра хорошо знали друг друга; никто никого не стеснялся. Кто-то зевал, не сочтя нужным прикрыть рот ладонью, кто-то, напротив, спал или, правильнее сказать, дремал, откинув голову; иные перекусывали, сгоняя хлебные крошки здесь же, на пол. Те застревали в складках одежды. Для большего правдоподобия следовало прибавить, что в этой дремотной, лишенной всяких событий атмосфере "жужжали мухи", но нет, какие уж зимой мухи. Мух не было, зато пахло свежей краской; от этого запаха голова наливалась чугуном и еще сильнее слипались глаза. Время тянулось медленно, убаюкивающее настроение понемногу овладевало всеми; даже самые энергичные через пару минут начинали говорить тише, через десяток - переставали говорить вовсе. Мне следовало выбирать - поддаться ли этому настроению или же попробовать отогнать от себя дремоту какой-нибудь случайной, ни к чему не обязывающей беседой. Я выбрал второе.
Мой взгляд упал на Станислава Петровича Железного, подполковника в отставке, бессменного корреспондента "Красной Звезды". Случилось так, что он поднял голову почти в одно время со мной; наши глаза встретились. Надо было что-то сказать; я ляпнул первое, что пришло на ум.
- А знаете ли вы, Станислав Петрович, - хотя то, что я собирался ему сказать, он, разумеется, не знал и знать этого не мог, - что пока я служил в армии, ваши материалы в "Красной Звезде" были моей единственной отдушиной?
- Когда? - по военному четко отозвался Железный и, к моему удивлению, взял со стола лист чистой бумаги и карандаш. В отличие от меня, он не собирался предаваться пустой болтовне; ему сообщили неизвестный, но могущий пригодиться факт - он собирался его записать.
- Что "когда"? - не понял я.
- Когда вы служили, когда это было? - переспросил меня Станислав Петрович с некоторым уже нетерпением.
- Это было... это было... - я машинально начал вспоминать... и вдруг вспомнил!
Моментально все пришло в движение. Столы и стулья завертелись у меня перед глазами и пропали совсем; комната, в которой мы находились, одной сплошной чертой осталась за спиной, а я, прихватив за собой Станислава Петровича, с бешеной скоростью устремился в непонятное, абсолютно черное пространство. Я испугался.
Кажется, я вскочил, потому что скорее почувствовал, чем понял, что уже не сижу, а стою с крепко зажмуренными глазами, почему-то сжав заодно и кулаки. Горячая волна прошла и ушла, я снова мог владеть собой.
- О, господи! - по-неуставному выдохнул я.
Это было ровно десять лет назад. В ночь с 24 на 25 декабря 1995 года, накануне католического Рождества, я вернулся в свою Москву, действительно оставляя у себя за спиной - город Ковров с его воинской частью за номером 08874, а также опасную бритву, с помощью которой в случае крайней необходимости я собирался проверить горло старшего сержанта Мудрова Э.В.
Бритву я оставил своим товарищам - солдатам первого года службы, им она явно была нужнее, чем мне; я же возвращался туда, где бритвы используют в основном для бритья и продают повсюду. Вернее, не "оставил" - я уже не был так глуп, как в самом начале службы; любой шмон обнаружил бы ее в солдатской тумбочке - нет, я сказал Лехе Васильеву, где она спрятана (в каптерке, в кармане самой за...ранной гимнастерки из числа тех, в которых нас отправляли в наряд по кухне). Он запомнил и поблагодарил.
Взамен бритвы я увозил с собой в Москву, во-первых, некое новое знание - о себе, о некоторых неприятно открывшихся сторонах моей человеческой натуры; а, во-вторых, убеждение, что этот день я буду помнить по гроб жизни. Первое оказалось правдой: в Коврове я раз и навсегда узнал себе цену. Второе, напротив, было пустыми словами. Ибо, как выяснилось, я забыл первую же десятилетнюю отсечку своего избавления.
- ...Так говорите, были отдушиной? А в каких частях вы служили? Ваше звание? И как регулярно вы читали там "Красную Звезду"? И кто из сослуживцев составлял вам компанию? - по вопросам Железного нетрудно было догадаться, что он прощупывал возможность сочинить небольшую, может быть, по объему, но обстоятельную заметку в свою газету. "Рядовой Одесский в свободное от занятий по повышению боевой и политической подготовки время...", ну и так далее. "А завтра снова в бой".
Я отвечал невпопад. Верил ли я - не тогда, когда намеревался лишь убить время пустым разговором, а теперь, когда разговор неожиданно стал серьезным - что шахматный отдел в "Красной Звезде" действительно для меня "был отдушиной" или что-то в этом роде? Нет, конечно... а впрочем, да. Шахматы - что пару строк с диаграммой в газете, что сеансы вслепую, которые я регулярно давал в Ленинской комнате товарищам сержантам - были одной из немногих ниточек, не связывающих, а скорее отделяющих... Что от чего? Надежду от отчаяния, я бы сказал.
Мало-помалу я разговорился. Поначалу чувствовал неловкость; я ведь не знал даже, являлся ли Железный кадровым военным или он прослужил по какой-нибудь смежной военной специальности. Ведь своим рассказом о той армии, в которой довелось побывать мне, я мог обидеть ветерана, хуже того - оскорбить. Мне этого совсем не хотелось; но Станислав Петрович слушал, не перебивая, и несколько ободренный его молчанием, я, набирая обороты, говорил, говорил...
Как я попал в окружение
Так получилось, что меня не "забрили" в солдаты; я приехал в Ковров сам, на обычном скором поезде дальнего следования. Долго объяснять, почему так получилось.
"Октябрь уж наступил", было раннее утро; сойдя с поезда, я должен был самостоятельно добраться до гарнизона. Я вышел на привокзальную городскую площадь - и очень захотел немедленно вернуться обратно на вокзал. То, что я увидел, требовало далекого и безопасного укрытия.
Город просыпался: мужчины и женщины шли на работу, старики - в магазин за хлебом, дети - в школы и детские сады.
Но мне показалось, что меня со всех сторон окружают солдаты.
Все - от дошкольника до глубокого старика - были одеты в одежду цвета хаки.
Такое невозможно ни выдумать, ни сочинить. Вернер Херцог, знаменитый немецкий режиссер-абсурдист, рассказывал, как он въехал в голую степь, на которой не было ничего на многие мили вокруг. Ничего - кроме тысяч крутящихся ветряных мельниц. Вернер Херцог почувствовал, что теряет рассудок.
Я почувствовал то же самое. Сотни людей, одетых в хаки, шли по своим делам. Но мне казалось, что они все идут на меня.
Ковров - режимный город, и военных патрулей там хватало. Но в 7 лет рановато приносить присягу, а в 70 пора бы завершить служить. Не все в городе были солдатами, но все ходили в самом дешевом, что можно было купить.
Или взять даром.
Прапор Колесников
Это один из первых законов, который постигаешь, проходя службу в нашей армии. В армии тырится всё; прежде всего - тырится то, за что ты отвечаешь, и, может быть, даже отвечаешь головой. Когда я говорю "всё", а имею в виду абсолютно всё, и всякое барахло стратегического или хотя бы тормозного назначения - в первую очередь. Фатализм - наша, сугубо отечественная черта, но нигде эта черта не достигает таких размеров, как в армии. От рядового воина до офицеров командного состава все понимают, что бабахнуть может в любой момент и в любом месте, и совершенно точно знают, отчего бабахнет - оттого, что та штука, что должна предохранять от небабаханья, давно украдена и продана, в крайнем случае - обменяна.
И, конечно, в первых рядах этого марша энтузиастов шагают прапоры. Прапор - это фаталист-философ и фаталист-практик в одном лице. Философ - потому что привычка или, вернее будет сказать, инстинкт тырить все, даже то, что нормальный человек просто побрезгует взять в руки, нуждается в некотором философском обосновании; а практик - потому что при той нищете, что положена по закону прапору, тырянье - единственная возможность хоть как-то крутиться на этом свете.
Фаталистом же прапора делает возможность и даже неизбежность любой, пусть самой поверхностной проверки. Которая закроет глаза на 100 и 1 случай воровства, но обнаружит сто второй. Или тысяча второй.
Наш прапор Колесников тырил старые солдатские сапоги (смешно даже говорить о судьбе 99% сапог новых). Он тырил старые шинельки, тырил гимнастерки - всему это, в конце концов, если очень напрячься, можно вообразить и найти какое-то применение. Но он тырил наше исподнее! То, что в армии называют "белые лебеди" - подштанники с дыркой на том месте, где, как сказал поэт, находятся "фламандские уста". Старое солдатское исподнее - мы должны были, по акту списания, собирать его в тюки и переносить на сборный пункт (свалку). Мы несли тюки в другое место. Там нас уже ждал человек, который до этого приходил к прапору Колесникову.
Иногда меня подмывало сказать прапору Колесникову, что во Франции из гуано делают тончайшие духи. Мне не терпелось посмотреть прихотливую череду мыслей, что, вне всякого сомнения, пронеслись бы по челу прапора Колесникова. С одной стороны, рассуждал бы прапор, намечается выгодный бизнес. Причем бизнес бесперебойный и не требующий стартовых вложений капитала. Но с другой стороны, помрачнел бы прапор, от Коврова до Франции имеется известное расстояние. Сырье, пожалуй, не довезти. А в Коврове пока что духи из такого сырья не выпускают (хотя, добавлю уже от себя, судя по запаху одеколона, которым пользовался прапор Колесников, как раз из такого и выпускают).
Не внес я эту идею только по одной причине. Бизнес прапора, вероятнее всего, потерпел бы крах. А в армии - и это второй ее закон - виноват может быть только младший по званию. Младше прапора в этом паскудном деле мог быть только я.
Рядовой срочной службы, генерирующий какие-то самостоятельные идеи - это персонаж, живущий исключительно в голубых экранах наших телевизоров. В действительности солдат, если только он не полный идиот, никаких идей не генерирует - он их выполняет, и чем тупее он будет их выполнять, тем больше шансов прожить этот день спокойно, а значит, и счастливо.
Прыг-скок, побелился потолок
Впрочем, нищета - родимое пятно не только на челе прапора. Этой отметиной - как печатью - помечают всю армию. Истории о том, как в качестве белил в армии используют зубную пасту - не апокриф, я сам участвовал в одной такой. И в ней не было ни малейшего намека на издевательство со стороны старослужащих или офицеров.
...В гарнизонном Клубе офицеров назавтра должно было состояться какое-то собрание; для того, чтобы его вести, специально приехал чин из штаба округа. Разумеется, аккуратно за день до его приезда в клубе потекла крыша. В том самом актовом зале, где чин назавтра должен был произнести речь, по всему потолку пошли отвратительно желтые разводы. Я бы и сам не согласился выступать в такой нездоровой обстановке. Но в той ситуации меня особо никто и не спрашивал; я был бессловесное чмо первого года службы. С группой таких же умников и под руководством приданного нам "пиджака" (так в армии называют лейтенантов, но не кадровых, а прошедших через военную кафедру гражданских вузов) мы должны были выполнить боевую задачу: замазать пятна, качественно и в срок.
Белой краски во всем гарнизоне не было ни капли. Извести тоже не было. Не было и мела, который можно было бы раскрошить и употребить во благо. То есть все это было - но все это уже было прапором стырено и рассовано по загашникам. А у "пиджаков" по определению нет авторитета, чтобы на прапора хорошенько нажать и заставить его припрятанное из загашника вынуть.
Наконец, нам привезли бочку. В бочке булькала и перекатывалась какая-то дрянь сомнительного белого цвета. Нам дали пульверизаторы; мы залезли на стремянки и стали разбрызгивать эту белую гадость из пульверизатора, стараясь попасть по пятнам.
Что нам блистательно и удалось. К отбою боевая задача была выполнена. Актовый зал выглядел как конфетка. "Усталые, но довольные", мы поплелись в казарму. Еще один военный день был прожит с большой пользой для Родины.
Ночью нас подняли по тревоге. Да! Совсем забыл сказать: перед тем, как мы трудились над потолком, предыдущая бригада воинов так же трудолюбиво выполняла боевую задачу по натиранию пола. Для особо мирных гражданских читателей поясняю: военный процесс натирания полов не имеет с гражданским процессом натирания полов ничего общего, кроме названия. А название общее, потому что в Уставе воинской службы не предусмотрено особого названия для натирания полов. Поэтому военные вынуждены, морщась и предчувствуя путаницу, применить название гражданское.
Военный процесс натирания полов длится несколько часов; "несколько" в данном случае означает больше четырех, а не одного, как на гражданке. За это время ты успеваешь изучить сетку пятнышек и зазубрин на полу как карту минных полей, которые тебе предстоит преодолеть по-пластунски. Итогом же военного процесса натирания полов должен служить отблеск, равный зеркальному; офицер, желающий вспомнить, как выглядит его лицо, должен иметь возможность смотреть не только горизонтально в сторону, но и вертикально вниз (формулировка майора Иванова, речь о котором тоже еще впереди). Пол же на неуставном, но абсолютно официальном языке в армии называется "взлёткой".
Воины поработали над полом качественно, но абсолютно бесполезно. Мы похерили всю их работу, а заодно и свою тоже. Белая гадость, которую нам доверили разбрызгивать из пульверизатора, оказалась, зараза такая, нестойкой. К двум часам ночи она аккуратно переползла с потолка на пол; даже если чин из штаба округа был бы кроток, как сам святой Франциск, не могло быть и речи о том, чтобы показать ему такой бардак. Не говоря уже о том, чтобы в нем выступать.
И тут кончается искусство, как предупреждал поэт, и дышит почва и судьба. Судьба особенно неровно дышит - судьба тех воинов, коих подняли по тревоге, и они ночью растерянно смотрят - на белый в пятнах, как боевой конь, пол и желтый, как зубы у китайца, потолок. Да и судьба тех отцов-командиров, кто доверил нам боевую задачу, в этот момент дышит тоже очень неровно.
Что делать? Ну, воинам-натирателям понятно, что делать: то же, что и накануне. Они репетируют роли в фильме "Дежа-вю", ха-ха. А вот что делать нам, воителям потолков?
В 2.00 мы были в Клубе в полной прострации. В 2.30 у нас уже был вагон тюбиков зубной пасты, исключительного по своим мажущим свойствам белого цвета. А в 5.00 потолок Клуба офицеров смело мог претендовать на первую премию в конкурсе "Блендамед".
Меня на том собрании, как вы понимаете, не было и быть не могло. Но что-то мне подсказывает, что докладчик был немало удивлен сильным запахом мяты, окутавшим весь актовый зал и исходившим непонятно откуда. Мистика!
Дружба народов
... А с майором Ивановым, поборником Устава и грозой всей части, у меня приключилась другая история - только уже на крыше этого проклятого Клуба офицеров. Крышу после того случая покрыли заново - но сомневаться в ее водопропускной способности не перестали. И как только ударили первые заморозки, нас, первогодков, послали разведать, что творится на крыше, и в случае необходимости посильно устранить течь.
На этот раз нам был придан не какой-нибудь "пиджак", а сам майор Иванов - культовая личность. "Есть дедовщина, - любил повторять майор Иванов, наставительно выдвинув вперед палец, - а есть уставщина. И если вы, солдаты, думаете, что первое страшнее, чем второе, - тут майор Иванов внезапно утрачивал плавность речи, - то я вас так вы....у Уставом, что вы на своих сержантов молиться будете!!!"
С этим-то командиром мы и поднялись на чердак, а оттуда - на крышу. Я поднялся первым и... мама дорогая! Крыша - что твой Медео, хоть забеги проводи. Перил нет, уцепиться не за что, ветер хлещет... А на нас даже не валенки, а кирза, она-то и по земле скользит, а уж здесь... Чистое самоубийство. Я обернулся:
- Не полезу ни за что!
- Что вы сказали? (Майор Иванов ко всем солдатам обращался на "вы" - даже в те моменты, когда, по его же собственным словам, хотел их изнасиловать в извращенной форме посредством то ли книги, в которой был напечатан Устав, то ли самим Уставом)
- Виноват. Рядовой Одесский. Разрешите обратиться, товарищ майор?
- Обращайтесь.
- Товарищ майор! Крыша превратилась в каток. Без спецсредств страховки нам всем на этой крыше будет каюк! - каждое слово я отчеканиваю по слогам, чтобы вышло как можно более браво, а сам думаю: на сколько же суток "губы" (это в лучшем случае) я тут наговорил?
Майор Иванов сдвинул брови:
- Еврей?
- Так точно, товарищ майор! До четырнадцатого колена! - отвечаю смело, как герой пословицы, столь любимой Б. Спасским: "Нищему разбой не страшен".
И тут этот неандерталец рассмеялся.
- Вот что вы за народ такой, евреи! Нашего (клянусь, он так и сказал: "нашего" - И.О.) пошлешь - он пойдет как миленький и гробанется, конечно. А вам и приказ не приказ. Ладно, пошли отсюда.
Оказался приличный человек. Правда, потом, когда я, будучи в карауле, сам изнасиловал его ненаглядный Устав (я запел песню Б. Гребенщикова "О лебеде исчезнувшем", хотя часовому не то, что петь - даже пописать и то нельзя), он дал волю чувствам... Но это уже совсем другая история.
Былинный троллейбус
Все это будет потом - и осознание основных армейских законов, и байки, которые есть в арсенале каждого, кто там побывал. А пока длится мой первый день - да что там день, первый час моего негражданского существования - и я уже в шоке.
Стою у вокзала, не смея сделать ни шага вперед.
И тут город цвета хаки решил добить меня окончательно. Потому что из-за поворота медленно и величаво выполз троллейбус.
Сил удивиться у меня уже не было. А вспомнить школьный урок по экономической географии - было. Я помнил, как учительница нам объясняла: столько-то жителей в городе - полагается метро, столько-то - полагается троллейбус, столько-то - трамвай. А всяким там областным захолустьям и автобуса будет достаточно.
Откуда в Коврове взяться троллейбусу? То, что город небольшой, можно было догадаться, уже только сойдя с поезда. А можно было - и не сходя, а еще раньше; применив дедуктивный метод писателя Конан Дойла. Проще говоря: ну, не пошлют москвича служить в большой троллейбусный город! Москвич должен служить в ...опе! Это аксиома.
Потом выяснилось, что в Коврове сложилось отдельное "Сказание о троллейбусе и маршале Устинове". Якобы маршал Устинов избирался в Верховный Совет от режимного города Коврова. И, как это принято во все времена и при любых режимах, отправился на встречу с избирателями. А избиратель в режимном городе Коврове был в основном поддатый.
Приезжает, значит, маршал Устинов в Ковров. Садится в президиум и оттуда спрашивает: "Чем бы мне вас, дорогие мои избиратели, отблагодарить? Чем уважить?" Избиратели, конечно, в ответ хором: дешевой водкой! То есть, избиратели в ответ: мы объехали весь свет, за морем житье не худо, но у нас и здесь такое чудо... И вообще-то народ и партия едины.
И только один избиратель - который уже просто лыка не вязал - крикнул с дешевой прямотой: "Хочу троллейбус!"
Ну, может быть, ему понравилось, как это слово звучит. Благозвучно: тролл-лей-бус.
Засмеялся тут маршал Устинов, но унижать труженика не стал. Сказал: "Будет тебе троллейбус", - и назад в Москву укатил. А референты наказ избирателя записали - и исполнили.
И с тех далеких времен по городу Коврову колесят аж два маршрута троллейбуса.
Инженер-филолог
Такое сложное слово написано у меня в военном билете. В графе "основная гражданская специальность". Когда я был помладше, баловался; приставал ко всем подряд: давай, мол, помажем, что у меня в военбилете написано: "инженер-филолог". Мне говорили: брось, такой профессии нет и быть не может. Я отвечал: ну, тогда тем более давай помажем. На соточку.
И, в общем, как правило, выигрывал. Ну... то есть всегда. Потому что это чистая правда. Военные, небось, до сих пор думают, что я - "инженер-филолог". Может, я такой один по всей стране?
Интересно все-таки спросить того, кто это написал: что он имел в виду? Что я инженер с филологическим уклоном или филолог с сильной инженерной тягой?
Но это все шуточки, а в штабе в\ч 08874 как увидели еврея, да еще с такой редкой профессией, то сильно заскучали (почему они вообще не ждали меня в своей части - это опять-таки отдельная история, и здесь ей не место). Не знали, в каком качестве я больше всего пригожусь Родине. Все решил возраст: мне было 22, и они отправили меня к сверстникам. Во вторую батарею.
Без преувеличения могу сказать: это была одна из лучших компаний в моей жизни. Если не самая лучшая. Нас было 18 человек. Все с высшим образованиям, все, кроме меня, из университетов старинных русских городов: Твери, Рязани, Владимира и т.д. Все, опять-таки кроме меня, заканчивали факультеты точных наук: физики, химии, но больше всего - математики. Многие были женаты, у некоторых уже родились дети. Это были спокойные, неизбалованные столичной жизнью, очень ответственные люди. Порядочные, честные, с серьезным чувством собственного достоинства. Все без исключения - ручаюсь! - патриоты своей страны, желавшие принести ей пользу - по своей основной специальности, конечно.
Государство! Я знаю, ты меня, скорее всего, не слышишь. Но если ты меня все-таки слышишь, я тебе вот что скажу: ну не будь ты такой дурой!
Посмотри, что ты творишь, в самом деле. Ну, неужели математик должен год рыть канавы, а физик - чистить картошку? И над ними должны издеваться люди, пропившие свои мозги и забывшие по этой причине, как сложить два и два. А молодые здоровые ребята в это самое время шатаются без дела - или, что еще хуже, идут записываться в бандиты, только потому, что там - и только там! - за их кулаки им заплатят нормальные деньги. Заплати им ты, и пусть каждый занимается тем делом, к которому у него лежит душа и есть способности. Ты меня слышишь, государство?
Не дает ответа.
Гестапо отдыхает
Нас было, как я уже сказал, 18. Потом стало ровно 20: нам прислали двоих пэтэушников. Мы полюбили их как детей полка. Один из этих двоих почти не умел писать и обладал каким-то врожденным обостренным чувством справедливости. Это и был Леха Васильев. Он вечно влезал из-за меня в драку, мне приходилось его осаживать. Всё ему казалось, что "Шахматиста" (а какая еще у меня могла быть кличка в армии?) обижают.
На его беду, в части служил сержант, и тоже по фамилии Васильев. Этот сержант - абсолютно выродившийся человек, подонок (а других сержантов в учебной части почти и не держат) - сильно осерчал, что у какого-то первогодка такая же фамилия, как и у него. И что их, видите ли, могут спутать. Попросту говоря, он захотел его убить.
И те, кто был в армии, понимают, что сержант с первогодком может провернуть эту штуку примерно десятью различными способами, одинаково подпадающими под определение "несчастный случай". То есть отпетые сержанты - те да, те идут на явную дедовщину, со следами побоев, с членовредительством, самое главное - со свидетелями, и сами потом идут в дисбат. А если сержант - мастер-убийца, он будет делать все то же самое, но обставит это так, что мальчик потонет в луже крови - и ни одного свидетеля, ничего доказать не удастся. Или надорвется, таская 50 кг два часа по плацу, занимаясь "силовыми упражнениями". Или на пробежке - сам упадет, напорется на сук, пробьет себе мозги палкой. Может, выполняя приказ, подержать разводной ключ под днищем доверху загруженного военного грузовика. А у того вдруг откажет ручной тормоз. Это я набросал самые примитивные схемы, есть и куда более изысканные.
Но даже сержант Васильев (к которому потом хотя и неожиданный, но все же удалось найти подход) - милейший парень в сравнении со старшим сержантом Эдуардом Мудровым.
Эдуард Мудров родился в селе Большие Обсёры - или не Обсёры, но как-то очень похоже по звучанию (в армию ему присылала письма бабушка, я видел обратный адрес). Отца, по его собственному утверждению, у него никогда не было, и что означает буква В. в его отчестве - он и сам не знал. Мать путалась со всеми подряд и к моменту рождения сына уже была запойной. Все это он проговаривал сам, не таясь, даже с некоторым бахвальством: дескать, смотрите, какой я упырь, и бойтесь меня.
Удивительно, но при таких генах маленький Эдик не стал дистрофиком. Нет, он вырос, окреп, возмужал. Стал физически очень сильным подростком, потом юношей.
Тем не менее, его жизнь в родном селе была подстать названию. Несмотря на полное отсутствие каких-либо мозгов, Эдуард Мудров по кличке Мудрый (подозреваю, что эту кличку он навесил на себя сам - потому что не представляю себе человека, который мог бы так обмануться на его счет) понял, что и по возвращении из армии его ждет та же судьба, что и всех его возможных отцов: беспробудное пьянство, вероятная отсидка - и не одна, ранняя смерть. И он решил прожить эти два года так, чтобы потом не было мучительно больно за бесцельно проведенные в армии годы.
К моменту, когда я оказался в Коврове, на Мудрове уже висело два (!) уголовных дела за издевательства над первогодками (пресловутую "дедовщину"). Как он при этом оставался служить в обычной части - это вопрос к отцам-командирам.
Впрочем, ответ на этот вопрос знает каждый, кто на себе испытал внутреннее мироустройство учебной части Российской армии. А мироустройство это довольно примитивно. Суть его заключается в том, что средние и младшие слои офицерства, которым полагается быть в казармах, хотят там бывать как можно реже. Чего они там не видели?! Солдатские рожи да запах их кожи?
А порядок поддерживать надо. Выход очень простой: передоверить заботу о порядке сержантскому составу. Значит, на их место надо подбирать цепных псов.
Как видите, все очень несложно.
...Заканчивался 1995 год. В Чеченской республике полным ходом шел процесс восстановления конституционного строя. Людей убивали без счета, требовалось свежее пушечное мясо. В основном все-таки сержантское, замечу. И как только по нашей части шел очередной слух (как правило, небеспочвенный), что фронту снова нужны сержанты, старший сержант Эдуард Мудров ложился в гарнизонную больничку. У него там медсестра была на прикорме. А откуда был прикорм, вы догадаетесь и без меня.
Вообще тут мы подходим к теме, которую я хотел бы целиком оставить за скобками. Скажу одно: когда я понял, что мне конец, у меня оставалась одна надежда - на ту самую бритву. Шанс небольшой, но он был. Для этого надо было забыть обо всем, чему меня учили родители, хорошие книги, прекрасные учителя. Все очень просто: чтобы выжить, я должен был напасть первым. Желательно - когда он этого совсем не ждет. Например, во сне. И полоснуть бритвой по горлу.
Я говорю жуткие вещи, да? Но другого шанса у меня действительно не было. На наш суд, самый справедливый суд в мире, надежды не было никакой: за все время, что нас свела судьба, Мудрова тягали - то ли к следователю, то ли еще куда - всего один раз (вы не забыли, что Мудров обвинялся по двум делам сразу?). Из больнички он вот-вот должен был выйти. А что он хотел со мной сделать, знал не только я, но и вся батарея. Потому что со свойственной мне склонностью к саморазрушению я, едва войдя в курс молодого бойца, тут же объявил всем сержантам, что ничьи портянки я стирать не буду, кроме моих собственных, ничьи подворотнички подшивать не буду, кроме моих собственных, ничьи сапоги чистить не буду, кроме моих собственных и т.д. А кровать заправлять по всей полной армейской форме, я вам, уважаемый читатель, честно скажу, так и не научился. Просить меня заправить чью-то сержантскую койку было неразумно: какому сержанту захочется, чтобы его койка выглядела самой плохозаправленной не только в батарее, но и во всей части?
Как ни странно, почти все сержанты эту невероятную борзость с моей стороны в общем и целом скушали. То есть это сначала мне было странно, а потом ребята объяснили: по части прошел слух, что я "блатной", приехал в Ковров чуть ли не ради "экстрима" и поэтому, мол, кидаю всему сержантскому составу такие понты.
Все, кроме Мудрова.
Черный юмор о белом порошке
Разумеется, не всегда борьба за жизнь принимала такие чрезвычайные формы, как в предыдущей главке. Было немало и смешного, и забавного - в основном, конечно, такого черного юмора.
Нельзя забыть, к примеру, младшего сержанта Сорокина, "Сороку" - вопиющего исключения из общих сержантских правил! Ничем он не был похож на цепного пса, а был он более всего похож на маленького даже для своих лет, лопоухого, всего стесняющегося 18-летнего паренька - кем он, собственно говоря, и являлся.
Зима в тот год пришла лютая, точно помню, что столбик показывал 32 градуса, и майор Иванов, со своей склонностью к формулировкам, сказал нам однажды: "Солдаты! В армии б...ей нет, и любить вас здесь некому! Жрите чеснок, дышите полной грудью, и вы не заболеете!" Это его образное "любить вас здесь некому" я часто припоминаю и по сей день, правда, в связи с другими несколько обстоятельствами...
Майор Иванов указал на ингредиенты, но забыл выписать рецепт. Ни лука, ни чеснока в в\ч 08874 отродясь не бывало; грипп неотвратимо вполз сперва в общий корпус, а потом и конкретно в нашу вторую батарею. Идти к фельдшеру Шкляевой, вздорной, абсолютно квадратной, как табуретка в ее кабинете, никому не хотелось; все героически предпочитали переболеть в казарме. Младший сержант Сорокин был как все, и наутро, когда его температура спала, мы пришли к постели больного и спросили: ну как?
- Да все ничего, - бодро отвечал Сорока, - вот только ОНИ наседали...
Мы переглянулись. Какая жесткая эротика могла привидеться нашему Сороке, когда мы и без майора Иванова знали, что никаких б...ей в части нет и, следовательно, наседать на младшего сержанта некому?
- А кто ОНИ-то, - мы не смогли сдержать любопытства.
- Крысы, - сказал больной. И мечтательно добавил, - белые...
А поварихи-вольнонаемницы? В первый же мой наряд по кухне (дело было в канун какого-то большого армейского праздника) я увидел, как две толстые смешливые бабы сыпят в тесто для сдобы какой-то белый порошок. Я спросил, что это. "А ... его знает", - с непосредственностью, граничащей с помешательством, ответили они. Я не успокоился и спросил у старшего офицера, что это. "Китайский разрыхлитель для теста", - безмятежно ответил подпол, и я понял: этот тоже будет жрать в другом месте. "А откуда вы знаете, что это именно разрыхлитель теста", - я был настойчив в соблюдении рецептуры даже здесь, в ковровской военной столовой - чем не предмет для гордости? "Так на нем же написано", - не изменившись в лице, с прежней интонацией отвечал подпол.
Я поднял надорванный пакетик. На нем не было вообще ни одного слова на каком бы то ни было языке, кроме китайского! Нет, вру, было внизу маленькими буквами: "Made in China". Это вполне мог быть разрыхлитель теста - но могла быть и тараканья морилка, и кое-что еще похуже.
Кстати, как это снадобье вообще очутилось в Коврове?
...Или взять специальность, по которой меня безуспешно учили: "Вычислитель артиллерийского орудия". Вычислитель? Это я-то - у которого с арифметикой было почти так же плохо, как и у Мудрова? (ну, не надо преувеличивать - Мудрый сатанел, даже если у него спросить, сколько будет шестью восемь - я на такие вопросы отвечал с легкостью). И все же снаряд летит не по таблице умножения, а по какой-то формуле, от одного вида на которую со мной делался приступ хандры. Снаряд, пущенный по параболе моих вычислений, мог приземлиться хоть в Антарктиде; я не выпустил ни одного - и тем самым сберег Родине несколько снарядов. Чем не помощь Отечеству?
Хуже меня на занятиях по вычислению работал, как ни странно, как раз выпускник математического факультета какого-то среднерусского университета. Но что вы хотите: у него зрение было то ли "-6", то ли "-8"! И плюс к этому перед отправкой в действующие войска он потерял очки! А может, не потерял, а выбросил, потрясенный такой несправедливостью. С нами он общался несколько высокомерно - на ощупь, преподавателя по вычислениям просто презирал - немудрено; все, что тот усваивал медной задницей на протяжении своей запутанной карьеры, наш математик знал, наверное, лет в 10-12.
Как человека с таким зрением могли вообще определить в войска - это вопрос почище китайского отвара против неприятного запаха ног. Наверное, по понятиям того военврача, который давал свое заключение: "Годен", негоден - это тот, кто уже не шевелится. Все прочие - в армию, сукины дети!
И, наконец, шахматы
Да. Так вот, о шахматах. Байку про изучение "Красной Звезды" оставим для читателей этой газеты. Диаграммы я проглядывал, но и только; а вот о баталиях "один на шесть" рассказать стоит. В Ленинской комнате, как ни странно, было довольно много комплектов шахмат: шесть; что еще более странно, со всей части нашлось шесть сержантов, которые знали ходы. Играть, даже по моим скромным представлениям, они не умели - но они и не хотели играть в ту игру, которую европейцы нарекли "шахматами"! Главным образом, они хотели, чтобы я отвернулся, а они с доски что-нибудь сп... украдут. (Занятно, что мой компьютер все время хочет написать две первые буквы этого глагола как "СП" - совместное предприятие. А ведь в некотором роде это действительно было совместное предприятие с их стороны).
Тогда я не просто стал играть, стоя "спиной к воротам", но и записывать ходы на всех шести досках. Прямо по классическому васюкинскому сценарию: "Контора пишет"! Сержанты, в свою очередь, стали действовать изощреннее: они не убирали мои фигуры, а передвигали те из них, что стояли ближе всего к их королям, на угловые поля! Нередки были случаи, что при пешке на g2 мой слон оказывался на h1... Бланк с записью партий помогал плохо; "Что ты нам подсовываешь тут свою писульку, играй давай!" - эту фразу, как вы понимаете, я перед публикацией очистил от ненормативной лексики, а также крайних проявлений ксенофобии и антисемитизма.
Очередь "хода" была за мною. Как Штирлиц в борьбе против одного высшего руководителя рейха (Гиммлера) вынужден был опереться на другого высшего руководителя рейха (Бормана), так и я в сеансе слепой одновременной борьбы против одних сержантов должен был опереться на другого сержанта.
Такового я быстро нашел. Интересный был тип; говоря откровенно - такой же подонок, как и почти вся их команда. Но он думал, что отличается от них, главным образом, тем, что "образован". Что же поддерживало в нем такую иллюзию? Он знал одну фразу по-латыни: "Homo homini lupus est" и вдобавок фамилию одного философа: Гоббса (господи, ну почему Гоббс? Причем тут Гоббс? Каким макаром в его голову мог заползти Гоббс? Ничего нельзя понять в нашей стране: китайское средство против облысения, полуслепые артиллеристы и вот теперь Гоббсы свободно циркулируют на необъятных российских просторах - появляясь ниоткуда и исчезая, как правило, тоже в никуда).
Как бы там ни было, его коронной фразой была такая: "Как говорил Гоббс, "Homo homini lupus est" (в действительности, фраза принадлежит занудному, хотя и знаменитому римскому драматургу Плавту, жившему за три века до нашей эры. Дружище Томас Гоббс имел честь жить и работать в 17-м веке уже нашей эры. Эту цитату и эту фамилию разделяют почти 2000 лет!) С этой фразой - в переводе: "Человек человеку волк" - этот образованнейший человек ломал челюсти, пальцы рук, зажимал мошонку в дверях, лупил в печень кованым железными подковками сапогом - но только своим первогодкам. Он был сержантом в пятой батарее - в том же корпусе, что и наша, но этажом выше.
И к этому человеку обратился я с просьбой стать арбитром в наших сеансах. Он охотно согласился; с этого времени и до самого конца моего пребывания в в\ч 08874 сеансы шли по-честному. Обычный счет в них был - 5:1, две ничьи я давал тем, кому хотел, но старался следить, чтобы не дважды подряд одному и тому же. Это скрашивало, безусловно, мое пребывание, иногда (не столь уж редко) оберегало от каких-то мелких сержантских идиотизмов. К моей главной проблеме, лежащей в палате гарнизонной больничке с липовым воспалением легких, эти сеансы не имели никакого отношения.
От Мудрова меня могло защитить только чудо - или опасная бритва.
В Рождественской истории между бритвой и чудом всегда торжествует чудо. Чудо звали Марина Макарычева; она тогда служила в ЦСКА и добилась того, что директива министра обороны о том, что все мастера спорта должны быть прикомандированы от частей постоянной дислокации в спортроты и спортбатальоны, начала действовать и на мой счет.
Правда, мой отец другого мнения; он считает, что дело решил один звонок от тогда полковника, ныне - генерала ФСБ, женатого на дочери его (отца) лучшего друга.
Я же думаю, что два этих фактора слились воедино. И еще я думаю, что был очень близок к тому, чтобы... ну и так далее.
Вечером 24 декабря 1995 года директива о прикомандировании меня к 51-му спортивному батальону была зачтена на плацу при вечерней поверке. Ночью, в католическое Рождество я убыл в Москву. Новый Год я встречал уже дома.
Как в Коврове встречают православное Рождество, я не знаю по сей день.
P.S. Все фамилии и номера военных частей в этой истории - подлинные.
|
четверг, 21.11.2024
