Книги	Владимир МОЩЕНКО, писатель
БЕЖЕНЕЦ К столетию Сало Флора

21 ноября 2008 года – знаменательная, историческая дата: столетие со дня рождения гроссмейстера Сало Флора, которому Вторая мировая война помешала вступить в единоборство с Александром Алехиным в матче за мировое первенство. В Праге посчитали необходимым провести юбилейное заседание шахматной общественности Чехии, посвящённое этому событию. В тот же вечер мне позвонила Нина Грушкова-Бельска, международный арбитр и международный мастер ФИДЕ, и рассказала, как торжественно, сердечно, даже трогательно прошло это заседание и о своём выступлении на нём. Пани Нина была близким, любимым другом Сало Михайловича (с первой же нашей встречи Флор попросил называть его именно так, а не Саломон Михайлович. «Это звучит теплее», — сказал он).

А что у нас? Что в России, где Флор проживал в качестве её гражданина с 1942 по 1983 год? Более сорока лет… А ничего! Никаких юбилейных «мероприятий»! Никаких. Забыли и о ровеснике Флора — первом гроссмейстере из Риги Владимире Петрове, с которым они (наравне с Решевским) стали победителями кемерского турнира 1937 года, опередив самого Алехина. Да, не сказали подобающих слов о Петрове, не помянули его, загубленного Лубянкой, безжалостно раздавленного катком репрессий. Может, виноват кризис? Если применим этот термин, то речь может идти лишь о кризисе памяти, о духовном кризисе, кризисе культуры, в том числе и шахматной.

21 ноября Сало Флор собирал у себя очень узкий круг друзей. Мне повезло: среди них бывал и я. Так уж распорядилась судьба. На большом овальном столе появлялись редчайшие в нашей стране деликатесы, которые он привозил из Германии, Голландии, Австрии. И спешил распаковывать подарки для тех, кого считал близким. Ему нравилось не получать подарки, а самому преподносить их: это доставляло ему особую радость. Он просил Василия Смыслова спеть что-нибудь, Андрэ Лилиенталя — поведать о невероятных приключениях, а меня — прочитать стихи о дорогой ему Грузии, о которой готов был говорить часами. Но о своих многочисленных турнирах и матчах, победах и (тут уж никуда не денешься!) поражениях предпочитал говорить как можно короче и реже — тем более в компаниях. Всем казалось, что он в тайне от них пишет мемуары и что мир после их публикации наконец узнает о том, что было ведомо лишь одному на свете человеку — Сало Флору. Но, увы, таких воспоминаний он после себя не оставил. Горчайшая обида!

Мне удалось недавно, как раз к столетию Флора, закончить книгу «Беженец» о жизни Сало Михайловича, полной драматизма. Конечно, я сознаю, что очень многое не попало в неё, а кое-что, возможно, выглядит довольно спорно. Но тянуть было нельзя. Время не даёт права на дальнейшее молчание.

Представляю читателям две главы из книги, которая в ближайшее время готовится к выпуску в издательстве «Зебра-Е».

«КОГДА-ТО Я БЫЛ СЧАСТЛИВ ЗДЕСЬ…»

1

Я просматриваю десятки, сотни старых и старинных фотографий; некоторые из них наклеены на картонки. Это Кемери — не нынешний, а тот, знаменитый, из былого. Это модный курорт, где можно было встретить даже коронованных особ и их приближённых. Я учусь дышать его воздухом, напоённым немыслимыми запахами хвои, цветов и местных трав, воздухом не то что двадцатых-тридцатых годов, а и начала века, когда Николай II велел казне отпустить золотые рубли на создание там национального парка. Сам себе я напоминаю героя романа Джека Финнея «Меж двух времён», который, настроив себя, начитавшись газет и журналов, пахнущих тленом, ухитрился-таки уйти, улизнуть от вечных автомобильных пробок, ревущих самолётов, кинотеатров, спектаклей, кабаре, радио, телевидения, вдруг очутился в далёком прошлом; шагнув к газовым рожкам, чиркнул спичкой; придвинулся к окну — и увидел «согнувшихся наперекор метели мужчин, придерживающих котелки за поля, и женщин, глубоко засунувших руки в тёплые муфты», и лошадей, шаркавших рядом с ними разъезжающимися копытами по скользкой мостовой. Обладатель этой бесценной коллекции фотографий и открыток, пишущий на досуге бесхитростные стихи, ничуть не претендующие на бессмертие, предупреждал меня: «Да не хватай всего, как нищий, — так ничего ты не отыщешь». Он был настроен пессимистически:

К источникам народ хромал,
От них шёл прямиком на бал,
Вокруг кипело всё в познанье,
А нынче всё ушло в преданье.

Ушло, ушло, как жёлтый сероводород — в речушку Вершупите…

Я не следовал совету обладателя коллекции, да и не верил, что былое кануло в Лету безвозвратно. Мне хотелось схватить это «всё» — как можно глубже погрузиться в это очарование. Я мог убеждённо сказать о многом, о чём прежде никакого понятия не имел. Озорно бежит по одноэтажной, кукольной улочке нарядный трамвайчик. От деревянной русской церквушки Петра и Павла исходит сияние безоблачного июльского неба. А вот и ещё одно притягательное место — открытая эстрада: все скамьи заняты, публика слушает летнюю музыку из вивальдиевских «Сезонов».

Теперь давайте покинем меломанов, выйдем туда, где чинно прогуливаются (не нарисованные ли самим Альфредом Сислеем?) дамы с импрессионистическими зонтиками, в шляпках и шляпах, в длинных, зауженных в талии платьях и сопровождающие их господа, толстые и худые, с сигарами и тросточками. А вот это что? Купальня?! Ну, право же, настоящий дворец! А вот это? О, это Дуб любви! Легендарный, переведённый на десяток языков. Он опоясан винтовой лестницей. Именно — опоясан. Сколько страстных клятв он слышал! Сколько возле него, говорят, пролито было слёз раскаянья, перемешанного с восторгом: курорт есть курорт — не правда ли?

Сало Флор застал этот дуб целёхоньким ещё и вместе со своей Раисой стоял под его сенью. Было, было такое…

А какие же тут беседки — сколько в них изящества, какие воздушные мостики, пройтись по ним — одно удовольствие! Спасибо вам, щедрый хозяин редчайшей коллекции! Спасибо и за душещипательные ваши и беспомощные (ну и что?) стихи:

Легко летит ночная птица.
Кустов мистическая сила.
Окно на башне золотится…
Всё здесь красиво и так мило…

Теперь — по совету классика мировой фантастики мудрого Джека Финнея, — чтобы попасть не просто в Кемери, а именно в год тридцать седьмой, надо постичь дух времени, приблизить его к себе, обложиться рижскими газетами той поры, снятыми с архивных полок. Это и «Сегодня вечером», и «Rits», и «Sacha Maksla», и «Jaunakas Zinas». Нужно вникать, вникать, вникать. А что делать! В СССР не пожелали издать книги о международном турнире экстра-класса, проходившем здесь (год-то какой: 1937-й). Там не будет Ботвинника, но главное — там будет Алехин! (Кто же не знает, что даже родной брат чемпиона, Алексей, осудил антисоветские выступления Александра.) А ещё (о Боже!) там в лидерах окажется завтрашний «враг народа»! Никто тогда об этом не догадывался, а прежде всего — потенциальная жертва. Итак, книги о кемерском турнире появиться у нас не могло. Пусть себе латыши издают такой сборник, а нам это — ни к чему. Вот и остаётся одно — окунуться с головой в свидетельства очевидцев сражений на шахматных полях — в очерки, репортажи, заметки, фельетоны, в снимки и дружеские шаржи. В них всё — по самым «горячим следам», в них — пульсация турнирных буден…

Сборник партий турнира в Кемери, изданный в Риге в 1938 году, до сих пор не переведен на русский язык…

Ну и что? Действует? Ещё как. Стихнут за моими окнами сигнальные сирены то одной, то другой машины напротив подъезда, заткнётся за стеной русский рэп обкурившегося недоросля, прервётся жуткий рёв мотоцикла, приписанного к Всероссийской ассоциации рокеров, — и вот мы вместе с вами, читатель, садимся в поезд и наконец-то выезжаем из Риги.

2

Волнением охвачены все, кто направляется в Кемери, на турнир, в первую очередь — женщины, боевые подруги шахматных гладиаторов. Газетчики — тут как тут. Мимо их внимания ничего не ускользает.

«”Посмотрим, посмотрим, что это за море”, — говорит госпожа Раиса Флор, которая, из окна поезда увидев Лиелупе, решила уже, что это море. Другие о море думают меньше. Решевский, бывший американский вундеркинд, очень интересуется латышским языком. Он слушает — и не может понять: нет ни одного сходства с ему известными языками. Оказывается, Решевский знает довольно много языков. Несмотря на то, что с малых лет играет в шахматы, в школе он успел выучить латынь».

Американец Сэмми не один такой. Алехин ни в чём ему не уступает, может поспорить с ним и здесь! С Решевским, с Файном, со своей женой он говорит по-английски. По-немецки — с Кмохом. По-русски — с Фейгиным, Петровым и Раисой Флор. При открытии турнира он обратится ко всем на французском. Газетчики информируют любознательных, что Алехин держит в запасе ещё несколько языков, на которых свободно изъясняется.

Ну вот, мы и добрались до гостиницы.

Как и положено, разнаряженные зеваки жмутся к стенам, чтобы уступать дорогу гроссмейстерам и мастерам. Шахматисты из Риги — они, скажем так, поскромнее, чем их прославленные собратья. Моисей Фейгин — тот вообще вроде бы как потерялся, он и сам рад бы прижаться к стене. Его, растерявшегося, подхватывает за талию восходящая звезда Латвии — Владимир Петров, молодой человек спортивного типа: ну что вы, что вы, говорит он уважительно, выше голову, шире плечи, вы — пример для нас, молодых. Фейгин в ответ пытается приободриться. А тут к нему Сало Флор подходит. Извинился перед женой, на минуточку её оставил — и тоже приблизился к Фейгину. Пара сердечных слов:

– Ну, как вы, маэстро? Выглядите преотлично!

Напряжение у того спадает.

Пресса в своих отчётах не поскупится на эпитеты и на высокие слова. Понять журналистов нетрудно: такие события случаются раз в сто лет, а то и вовсе не случаются. Уже сообщили: к нам со всего света пожаловали «лучшие в мире рыцари королевской игры». Жаль, конечно, что не прибыли чемпион мира Эйве, экс-чемпион Капабланка и Ботвинник. Но и так, право, не на что жаловаться! Здесь — баловни шахматной богини. Кинохроникёры стараются вовсю, не отстают от них и фотокорреспонденты (их работу называют скорострельной). Ну как же можно пропустить такой вот кадр: изрядно соскучившиеся друг по другу гроссмейстеры, забыв о прежних обидах, обнимаются, а некоторые и целуются (или делают вид, что целуются). Ожесточённой атаке папарацци подверглись Алехин и Флор (которого пристрелочно начали именовать претендентом на шахматный трон).

Чеха, извинившись перед Раисой Ильиничной, отзывают в сторонку:

– Простите, гроссмейстер, вы ведь считаетесь кандидатом на победу в турнире?

– Я где-то об этом случайно прочитал, — ответил он. — Может быть, мне и удастся отличиться… Но — при одном условии…

– При каком же, если это не секрет?

– В жеребьёвке мне должен достаться тринадцатый номер!

Он смеётся.

– Тринадцатый?! Вы не боитесь его?

– Напротив, это число сулит мне удачу. Я суеверен.

– Вы это… серьёзно?

– Ещё как. Но этот номер мне точно достанется — я знаю!

– Почему?!

– А вот смотрите: на фасаде гостиницы — тринадцать флагов. Это же очень хорошее предзнаменование.

(Кстати, тринадцатый номер достанется Паулю Кересу, который даже не будет подозревать о своём «счастье»…)

– Скажите, пожалуйста, а есть ли шансы у Алехина победить в матче-реванше?

Репортёры — народ ушлый, знают, что к чему, для них не секрет, что чех в большой дружбе и с Алехиным, и с Эйве. Может быть, с Эйве — особенно: он был недавно в составе его команды (помощником, что ли), а это кое-что да значит.

Флор отшивает настырных своих коллег по журналистике нетерпеливым жестом, который был выработан им в многочисленных сеансах одновременной игры, когда, подходя к доске, поторапливал «пижонов»:

– Ход! Ход!

– На ваш вопрос, господа, — говорит он, — я отвечу после семи туров. Нет, лучше — после восьми. Договорились?

Но кое-какие догадки насчёт Алехина у него уже возникли. «Разведка доложила» о его впечатляющем преображении (о чём Сало Флор вспомнит в одном из ностальгических очерков: «Потерпев поражение, он твёрдо решил сделать всё, чтобы вернуть себе боевую форму и взять реванш. О режиме Алехина в 1935 году много говорили и писали. К сожалению, тогда он позволял себе перед некоторыми партиями “рюмку водки или виски”. Пристрастие к курению было другой вредной привычкой Алехина. О, как много он курил! Во время партий он выпивал несколько чашек чёрного кофе. Но в 1937 году (...) прибыл здоровый, некурящий, непьющий и уверенный в своих силах человек, решивший вернуть звание чемпиона мира. Некоторые газеты чуть ли не всерьёз сообщали, что Алехин привёз… собственную корову и пьёт только молоко»).

Репортёры, оценив находчивость гроссмейстера, закрывают свои блокноты. Ответ Флора им по душе. «Ждём семь-восемь туров». Тоже можно использовать!

Недоставало Пауля Кереса. Все искали его. И не мудрено!

Добавим к рижским изданиям — для полноты картины — и недавно закрывшуюся «Шахматную неделю» со статьёй гроссмейстера Алексея Кузьмина, объясняющей этот интерес: подлинный прорыв к головокружительным высотам у Кереса пришёлся именно на тридцать седьмой год. «Он начался с небольшого тематического турнира в Вене. Тенистые парки, аллеи, мощёные улочки, днём наполненные воздушной музыкой Штрауса, а к вечеру утопающие в игривых звуках кальмановских оперетт, и мрачный в своём готическом величии, устремлённый в вечность собор Святого Стефана. Потом английский курорт Маргит. Первое-второе место с американцем Р. Файном. В активе Пауля — победа над Александром Алехиным. “Король прибрежных городов” — Остенде, в котором располагалась летняя резиденция бельгийских монархов, помнил шахматных королей ещё XIX века: М. Чигорина, Дж. Блэкберна, З. Тарраша. Прохладные ветры Северного моря не могли смутить Пауля, скорее напротив — они напоминали знакомое дыхание балтийского бриза. Блестяще выиграв принципиальную партию, Керес вновь делит первый приз. На этот раз — с Файном и швейцарским мастером Генри Гробом. Небольшой майский турнир в Праге оказался для Кереса лёгкой прогулкой, как и променады по Старому городу с его неповторимой аурой Средних веков. Девять побед и всего две ничьи не оставили шансов соперникам — первое место. Позади остались П. Трифунович, Э. Элисказес, К. Опоченский…»

В лице юного эстонского гения Флор обрел верного и надежного друга. Этот снимок сделан в Ленинграде в декабре 1939 года.

А по Старому городу променады Паулем совершались, разумеется, с Флором. Они быстро «нашли друг друга», избавились от официальщины, это получилось незаметно; такие разные, непохожие, они сблизились, и их отношения переросли в трогательную заботу друг о друге, в нежность. Мозесу Керес понравился, и он старался залучить его в гости. Пауль ему сказал:

– Вы напоминаете мне кого-то из моих родственников.

А Раисе сделал тонкий комплимент:

– Я женюсь на такой же красавице, как вы.

Сало перевёл ей эти слова на русский язык. Она была польщена.

Мы уже вскользь упомянули фигуру рижанина Петрова, фигуру, как выяснится, трагическую. Он смолоду выдвинулся у себя, в Латвии, стал сильным шахматистом. У него была уникальная память, сотни партий он знал наизусть. О его успехах уже сообщала мировая шахматная печать. Ко мне недавно попали написанные от руки заметки его вдовы, Галины Михайловны Петровой-Маттис (в начале 90-х она сделала их по просьбе Сергея Воронкова). Я буду использовать эти записи по ходу рассказа. Как раз перед турниром, весной, его призвали на военную службу, а в июне-июле — турнир. Рижанин, писала она, «играл, будучи совсем “солдатиком” с бритой головой, что ему совсем не шло и что, как он говорил, его нервировало и портило ему настроение. В то время я была уже официально его невеста…» Почти все, как вспоминал Сало Флор, звали его мистером Вольдемаром; особенно был расположен к нему Алехин.

– Самородок! — восхищался он, ведя речь о Петрове. — У него есть всё, чтобы стать ведущим гроссмейстером.

Когда Галя приехала в Кемери (не объявившись — хотела своему жениху сюрприз преподнести), он, как сказали ей, пошёл купаться на речку: Володя это делал в любую погоду, в любое время года.

Характером Петров обладал несокрушимым, несмотря на свой небольшой рост.

Газеты рассказывали, как Александр Александрович отбивался от назойливых фотографов и как разрядил обстановку находчивый Петров: он позвал Алехина сняться в обществе «будущих чемпионов» — с молодёжью. А тот ответил:

– Что ж вы, будущие чемпионы, от горшка два вершка? Подрасти бы вам!

Он указывал на Флора, Решевского и самого Петрова.

Алехин и Петров перед началом турнира в Кемери.

Ещё смешнее был рассказ одного из местных журналистов об «успехе, выпавшем на долю чудесной собачки четы Флоров, белого мохнатого пинчера Берри», воспользовавшегося суматохой, когда, чтобы с пользой занять свободный день, организаторы решили показать гостям Юрмалу. Раиса была в ужасе: эту собачонку она любила, наверно, больше всего на свете. Сало расстроился скорее из-за жены, чем из-за собачьих проказ.

– Да никуда не денется она! — увещевал он жену.

Ему была, по правде сказать, чужда мистическая привязанность к домашним животным — такая, как у Алехина к коту по имени Чесс, с которым тот, бывало, даже советовался по поводу предстоящей партии, но к «братьям нашим меньшим» Флор привязывался и любил отдыхать с ними. В газетном отчёте о том происшествии было сказано:

«Пять дам и втрое больше джентльменов да ещё дежурный по вокзалу в красной фуражке в полдень, накануне праздника Лиго, стояли на перроне станции Майори и все как один звали: “Берри! Берри! Берри!” А Берри в это время спокойно разгуливала по вокзалу и по берегу Лиелупе, не слушая ни своей хозяйки, госпожи Флор, ни законного хозяина, гроссмейстера Флора. Даже руководитель турнира Ганс Кмох не смог призвать собачку к порядку — а ведь все шахматисты прислушиваются к его словам».

Наконец шустрая Берри была изловлена, все её гладили и ласкали, а кто-то лукаво поинтересовался:

– Её зовут просто Берри или же Мильнер-Берри?

Он имел в виду известного английского шахматиста.

Привязанность к белым мохнатым пинчерам Сало Михайлович сохранил на всю жизнь. Москва, 1958 год: у Лилиенталя в руках очередная флоровская «Берри».

3

Об открытии турнира Флор говорил, что оно прошло без помпы — не так, как это бывает в СССР, когда «от стыда — ну хоть сквозь землю провались, всё идеологическим насосом накачано»; был привлекателен и остроумен «доктор» (так Флор называл Алехина), вызвала умиление своим приветствием барышня Милда Лауберте — первая чемпионка Латвии (она ещё не окончила гимназию — ну как вам это?). Милду фотографировали с немецким гроссмейстером Якобом Мизесом (год рождения — 1865!) — для контраста, наверно. Мизес был бодр, общителен, энергичен, не переставал улыбаться.

– Ну, — говорил он, — кто из нас кому даст сто очков вперёд — Ласкер или я?!

Ответ предполагался таков: что по сравнению со мною, стариной Якобом, этот «поглотитель сигар» — развалина, а вот я — командирован сюда как корреспондент агентства «Рейтер»! Смеялся Мизес, смеялась барышня Лауберте, даже сдержанный Керес не удержался. Заразительнее всех хохотал Флор: он вдруг понял, что его относят здесь к «старшему поколению»! Тридцатилетнего! Да нет же, ещё и тридцати не исполнилось. А что же доктор? Что же Алехин? Тот был погружён в себя: он жил предстоящим матчем-реваншем. Его можно было понять.

Флор чувствовал себя в Кемери превосходно. Ничуть не хуже, чем в Гастингсе.

«Когда-то я был счастлив здесь!» — это я слышал от него неоднократно.

Его ничего не беспокоило. Ему было всё под силу. Он словно бы включил автомат: семь выигрышей и десять ничьих. Отзвуки тех дней при желании можно отыскать в двух его зарисовках. Увы — лишь отзвуки, но всей картины там не найти. А жаль. И всё же… Если Флор называет партию памятной, то, без сомнения, она была ему дорога. «Как известно, — пишет он, — Роберт Фишер выпустил книгу “Мои 60 памятных партий”. Почему же я озаглавил эти воспоминания “Одна моя памятная партия”?» Читатель должен прийти к выводу самостоятельно. И задача эта не такая уж сложная. Флор словно бы радуется, что «Фейгин не допустил заметных ошибок». Далее — текст самой партии. И — как занавес, означающий окончание спектакля: «Ничего особенного, — скажет читатель. Согласен». Но это — как кому. Мимоходом не пропустим флоровского ответа всем критиканам, которые утверждали, анализируя итоги Второго московского, что «старые мастера во главе с Ласкером и Капабланкой и даже такие представители молодёжи, как Флор и Лилиенталь, своим взглядом на роль дебюта диаметрально отличаются от школы советских мастеров, придающей изучению дебюта исключительное значение и во главе с Михаилом Ботвинником неоднократно поражавшей своих иностранных противников остриём изобретённых ими новинок. Ласкер, Капабланка, Флор значительно уступают советским мастерам в знании и изучении конкретных вариантов…»

Романовский не давал своему недругу пощады: «Флор, поднявший знамя рутины над всем шахматным миром, пытается доказать неизбежность завоевания им в будущем звания мирового чемпиона!» Удивительно, что Сало Михайлович ни разу не сказал о нём ни одного плохого, бранного слова…

В комментариях ко всё той же «памятной партии» по поводу не совсем удачного восьмого хода Фейгина говорится: «Что можно сказать об этом ходе? Партия игралась в 1937 году. В те времена советские шахматисты внесли немало новых идей в теорию дебютов, разработали целые системы. У меня перед Фейгиным было то преимущество, что я часто посещал Москву и мои советские коллеги мне кое-что показали и кое-чему меня научили (вот она, флоровская тактичность! Он учился, если только была возможность, у всех и беспрестанно, ни одна дебютная новинка, ставшая украшением какого-нибудь турнира, не проходила мимо его внимания! — В.М.), в частности и тому, что данный вариант для чёрных жизнеспособен. И я решил применить его на практике». Тем самым опровергается утверждение, будто ему с каждым турниром приходится всё более и более ощущать «недостаточность дебютного оружия». Он пытался, во-первых, не отставать от быстротекущей жизни, а во-вторых, во всём разбираться самостоятельно. Василий Смыслов (рассказывая мне о событиях в Багио на матче Карпов — Корчной): «Отложенная позиция была до крайности запутанной. Я подошёл к Флору. Он углубился в неё. “Сало, — спросил я, — а что специалисты говорят?” Он недоумевающе посмотрел на меня: “Какие там специалисты, что за шутки! Вот мы с вами и есть специалисты. Я к этому с отрочества привык”».

Но это — так, к слову. Не будем отвлекаться.

4

Участники турнира разбились на «группы по интересам»: ведь надо же было не только за доской сражаться, но и как-то разнообразить свой досуг в этом райском Кемери.

Обращаясь к той поре, Флор сравнивал её с буднями АВРО-турнира, когда у шахматистов не было ни одного выходного дня и когда регламент принуждал их ежедневно проводить за доской пять часов; двадцать два дня — на четырнадцать туров, восемь дней — на доигрывание; кроме того — переезды: игра проходила в десяти городах.

То ли дело — Кемери! Алехин, отказавшийся от курева и выпивки, предпочитал всему карты — или пинакль, или бридж, партнёров у него было — хоть отбавляй. Я тоже туда намиливался, говорит Флор, но моя мадам — ни в какую, она себя «хорошо вела», не скандалила — и я ей «подчинялся», водил её к Дубу любви, где она читала вслух Вертинского, Блока (что-то про вьюжную маску) и Лермонтова («Уж не жду от жизни ничего я, и не жаль мне прошлого ничуть»). Однажды её чтение услышал Сэмми; он заинтересовался, подошёл, взял на руки Берри и сказал:

Американский чемпион Сэмми Решевский.

– Звучит очень красиво, и жалко, что я в русском — ни бум-бум.

Сало перевёл эту похвалу жене. По-русски Сэмми твёрдо выговаривал:

– Н-ну!! Хо-ро-шоу!

С шиком даже выговаривал.

Раиса Ильинична была польщена. Она спросила:

– А где это вы, Сэмми, пропадаете? Почему вас не видно среди гуляющих?

Решевский в своей кепчонке поначалу держался особняком, просиживал целые часы в библиотеке, в кафе, расположенном на крыше отеля. Но потом, войдя во вкус, он, «чтобы освоить язык Пушкина», исходил с Флорами все кемерские окрестности, умолял Раечку читать стихи, невпопад повторяя:

– Н-ну! Хо-ро-шоу!

Они шли по пляжу аж до Дзинтари. Всё у меня тогда было прекрасно, говорит Флор, это был замечательный год, я тогда и понятия не имел об одышке и о расстройстве нервов.

Он спросил у Раисы, когда они были одни:

– Как, по-твоему, почему советская пресса не интересуется турниром, равнодушна ко всему, что здесь происходит?

Было так здорово здесь, в Кемери, кругом — такая красота, так вольно дышалось, что она избегала ссор и увещевала его как маленького.

– А с чего бы им интересоваться? Оттуда — никого, главное — нет Ботвинника. А им и нужен только Миша. Наверно, они по-своему правы.

– И всё? — спрашивал Сало.

Он замечал, что она всячески избегает касаться темы Алехина. Впрочем, Раечка внешне почтительно относилась к Александру Александровичу и кланялась ему, вступала в разговоры с ним и его супругой.

– Ладно, — примирительно произнёс Флор, — не будем больше об этом. Мне пора идти на встречу с журналистами.

За преобразившимся Алехиным он следил с нескрываемым любопытством. Тот уже мог шутить, говорить об Эйве и о голландцах без раздражения, отгонять от себя мрачные мысли, излучать оптимизм — почти всё как в прежние, добрые времена. У Флора не единожды возникало желание (он ведь, помимо всего прочего, был литератором и журналистом) откровенно поговорить с ним об одном эпизоде, случившемся давно, десять лет назад. Париж, и триумф Алехина, и вот он, полный свежайших впечатлений о матче, — в окружении корреспондентов, и его яркие, великодушные слова: я, дескать, оказал Капабланке большую любезность, — видя, что ему не хочется в последней партии сдаваться в присутствии огромной толпы, «запрудившей даже прилегающие улицы», нарочно растянул партию «и сознательно отказался» от явной и быстрой победы, «чтобы дать ему возможность отложить партию».

Так ли это было на самом деле? И что почувствовал он, узнав утром о заявлении Капы: «I believe, the game will be won by Alekhine» («Полагаю, что Алехин должен выиграть партию»)? Радость или огорчение? Может ли он простить дона Хосе за то, что тот по традиции не провозгласил привселюдно: «Ура в честь нового чемпиона мира!»? Или прощения так и не будет? Но Флор всё же воздерживался от своих вопросов. Вполне возможно, что тот и сам не знал исчерпывающих ответов на них. Кроме того, была ведь ещё одна скрытая причина не проявлять любопытства: в глубине души у него таилась надежда самому сыграть матч с Алехиным: он ни на миг не сомневался, что Эйве недолго осталось почивать на чемпионских лаврах и матч-реванш будет не в пользу Макса.

И тогда…

А что рассказывает нам настроенный подчёркнуто патриотически Котов? В романе с печальным чувством говорится, что Алехин, потерявший родину, испытывал зависть к Флору, родину обретшему. И уточняется, чтобы никто ни в чём не ошибся и не сомневался: «Дело не только в шахматных успехах, хотя маленький (любит Котов прилагать этот эпитет к имени своего приятеля. — В.М.) Флор в те годы достиг выдающихся результатов. Рядовые победы в международных турнирах принесли ему широкую известность. Энергичный чешский гроссмейстер вдоль и поперёк исколесил Европу, выступая в турнирах, сеансах, консультационных партиях. Его невозможно было обыграть — за два года он ни разу не произнёс в турнирах слова “сдаюсь”. “Непробиваемый Флорик” — именовали его шахматные ценители, и их восторга не могли умалить те, кто упрекал молодого гроссмейстера в сухости и осторожности. И всё же не успехи Флора вызывали зависть Алехина. Ему ли, чемпиону мира, гению шахматных комбинаций, победителю Сан-Ремо и Бледа, завидовать чьим-либо достижениям? Пусть другие ему завидуют! К тому же Алехин лучше, чем кто-либо другой, знал, что Флор — совсем не конкурент ему в борьбе за шахматную корону (курсив мой. — В.М.)».

Нельзя Котову допустить, чтобы белый снег России был бы хоть как-то запятнан!

Флор — не конкурент? Откуда это известно Котову? Может, из того факта, что, выступая в восьми турнирах вместе с Алехиным и (кстати!) трижды опережая его, Флор тем не менее уступил Александру Александровичу четыре партии при пяти ничьих? Был бы жив Опоченский, он спросил бы Котова: а не забыл ли тот, как обстояли дела у самого Алехина в партиях с Капабланкой до их встречи в матче? Прямо скажем: не слишком блестяще. И прозорливый Рети не зря писал: пусть большинство всё же считает победу Капабланки обеспеченной, и «это мнение больше всего основано на том, что во всех четырёх турнирах, где Капабланка и Алехин встречались, Капабланка становился выше своего соперника. Равным образом Капабланка до сих пор не проиграл ещё ни одной партии Алехину, хотя, правда, и сам не может похвастаться большим числом выигрышей у него». «Однако, — продолжал Рети, — иногда цифры бывают обманчивы. Необходимо учитывать разницу между турнирной и матчевой игрой». С ним был полностью согласен Лилиенталь: да, цифры бывают очень обманчивы, и после феноменального результата Флора на VI Олимпиаде в Варшаве (девять побед, семь ничьих, ни одного поражения) Андрэ Арнольдович сказал, что считает маэстро Сало Флора единственным конкурентом Алехина в борьбе за мировое первенство!

Разницу, подмеченную Рети, и силу игры довоенного Флора хорошо вскоре поймёт большинство делегатов на стокгольмском конгрессе Международной шахматной федерации, обсуждавшем кандидатуру претендента, и восемью голосами против пяти отдаст предпочтение именно чеху в предстоявшем матче на первенство мира, и весной 1938 года Алехин сообщит, что готов такой матч играть только с Флором.

Хорошо известно, что в конце мая он приедет в Прагу, где в отеле «Алькрон» пройдут его переговоры с Флором и руководителями Чехословацкого шахматного союза. Переговоры продолжатся недолго, и уже 30 мая состоится подписание официального протокола о матче, который намечался на конец 1939-го. Примечательно, что Алехин возьмёт на себя обязательство на этот период не принимать никаких других вызовов. Даже Ботвинник придаст значение в своих воспоминаниях этому выдающемуся событию и, в частности, напишет: «Алехин вернул себе звание чемпиона мира и подписал с Флором контракт о матче (матч субсидировался знаменитым чехословацким обувным фабрикантом Батей)».

Прага, отель «Алькрон», 30 мая 1938 года. Алехин подписывает протокол о матче на первенство мира с Флором в 1939 году. Рядом с претендентом – его жена Раиса.

Как раз этот исторический момент, по сути, обойдён романистом. У него была своя линия.

(Флор в своё время обратит внимание Котова, что у него в книге концы с концами не сходятся. Сало Михайловича больше всего поразило утверждение, будто Алехин якобы и не думал считать его конкурентом в борьбе за шахматную корону!

Возражение Котова было коротким:

– Что ты, Сало! Иначе нельзя! Нас с тобой не поймут!

Эти слова: «Нас не поймут!» — Флору придётся часто слышать в СССР, когда он станет советским гражданином. И он к ним привыкнет…)

Ну а тогда, в Кемери, Флор был доволен, что Алехин был щедр и на улыбку, и на шутку и что тень досады не пробегала по его лицу.

В «Далёком-близком» он вспомнит:

«В 1937 году в Кемери, когда Микенас сделал ход, Алехин тут же ему сказал:

– Вы могли сыграть ладья с2 — и я бы сдался.

Молодой Микенас ответил:

– Вы правы, доктор; но ничего, придётся мне выигрывать у вас второй раз…»

Интервью брали у всех, не забывали рижане и о земляке — Петрове, который, невзирая на теплынь, часто щеголял в костюме и при галстуке.

Флор сказал о нём:

– Уже с первых туров я понял, что Алехин прав и что Петров будет одним из тех, с кем необходимо считаться. И наше мнение оправдалось. Во всех партиях Володя играл солидно и упорно, показал большую выносливость и энергию…

А сам Петров говорил журналистам, что ход турнира становится всё напряжённее, и у него такое чувство, будто даже воздух наэлектризован.

– Прошлой ночью, — сказал он, — я до четырёх утра анализировал свою якобы «ничейную» партию с Апшениеком. Я должен был победить — так оно и получилось. Только что Апшениек позвонил директору турнира Кмоху и объявил, что партию эту он сдаёт. В свободные часы я иду купаться на море, загораю. Иногда брожу по лесу, ищу цветы ночной фиалки для своей дамы.

– Для какой дамы? — допытывались у него. — Шахматной или какой-то другой?

«САЛО НЕ ХОЧЕТ ТУДА ПЕРЕЕЗЖАТЬ»

1

Дама у Петрова между тем была одна — его любимая Галочка, его маскотта (живой талисман).

«Володя умолял приехать к нему на турнир, — вспоминает Галина Михайловна Петрова-Маттис (Маттис - ее фамилия по второму мужу). — Но я могла это сделать только после экзаменационной сессии, поэтому пришлось пропустить торжественное открытие турнира и четыре тура. Вот тогда Петров и познакомил меня со всеми шахматистами… Многие имена я уже знала. По своей натуре я легко схожусь с людьми. В этом отношении у меня с мужем было много общего, хотя, пожалуй, у него дружеские, тёплые отношения с окружающими складывались не так скоро.

Владимир Петров и Галина Зенец сочетались браком сразу после турнира в Кемери, а на второй день Рождества обвенчались…

При первом же знакомстве мне сразу очень понравился Паул Керес. Это был исключительно симпатичный молодой человек, высокий, стройный, худощавый, с серьёзным, умным, интеллигентным лицом. Мы с ним были почти однолетки, оба — студенты. Паул учился на математическом факультете.

На турнире свободное время он проводил всегда с каким-то тоже ещё молодым человеком. Позднее я узнала, что это был его секретарь.

В Кемери за роскошной гостиницей, где проходил турнир, раскинулся великолепный огромный парк, переходящий в лес. Как-то, прогуливаясь по аллее (Петров в это время был занят анализом отложенной партии), я наткнулась на секретаря Кереса, который спросил меня, не видела ли я Паула. Узнав, что нет, он отправился, как всегда, его разыскивать, а я, зайдя далеко от гостиницы, вдруг увидела сидящего на скамейке в укромном месте Кереса и сообщила, что его разыскивает секретарь. Он, мило улыбнувшись, попросил меня не открывать его местонахождения. Мы немного с ним поговорили о турнире, о гостинице, оба повосхищались парком. Керес рассказал кое-что о себе, об университете, в котором учился, жаловался, что на занятия из-за шахмат и вечных разъездов совсем не остаётся времени, расспросил обо мне. Когда я опять его встретила вместе с секретарём, он приветливо, заговорщически мне подмигнул.

Так началось наше более близкое знакомство, перешедшее затем в дружбу. Муж тоже очень симпатизировал Кересу, отзывался о нём как о талантливейшем шахматисте с блестящим будущим. Керес не раз бывал у нас в Риге. И позже, когда случилась трагедия с Петровым, искренне и глубоко её переживал, высказывал мне своё возмущение и негодование случившимся, а также своё подозрение, кто мог оказаться виновным в судьбе моего мужа.

Петрова как шахматиста Керес ценил очень высоко и считал серьёзнейшим и опасным противником.

На турнире я обратила внимание на элегантную, красивую, с большим вкусом одетую молодую женщину. С ней рядом всегда бежала или находилась у неё на руках маленькая беленькая собачка. Дама была женой знаменитого шахматиста Сало Флора — Раиса.

– Она — как чеховская “дама с собачкой”, — сказала я Петрову.

Он рассмеялся и в дальнейшем в наших разговорах так её и называл. Например:

– Ну, что там тебе так оживлённо рассказывала дама с собачкой?

Знакомство с ней у меня произошло очень быстро, и к концу турнира, когда наши мужчины были заняты, мы уже были с ней неразлучны. Как ей, так и мне хотелось наших “женских” разговоров, хотелось посудачить, посплетничать, поговорить о “тряпочках”. У Раисы было очень много красивых и богатых туалетов, дорогих украшений, бесконечное количество обуви. Я, как молодая студентка, не была всем этим избалована, хотя была неплохо и, мне говорили, изящно одета. Родители мои не обладали большим достатком. Отец был в провинциальном городе врачом.

Моё проживание в Риге, университет, занятия музыкой и иностранными языками — всё это требовало немалых средств, а тут ещё вот-вот предстояла моя свадьба. Понятно, что мне было интересно рассматривать Раисины красивые вещи, спрашивать у неё советы насчёт туалетов. Она их охотно давала и даже рисовала фасоны для моего подвенечного платья. Мы часто с ней сидели в кафе на громадной террасе гостиницы, а рядом, за стёклами, находился зал, в котором происходил турнир. И мы с ней часто туда забегали, чтобы посмотреть и разузнать, как идут у наших дела.

Сохранились у меня две фотографии. Одна — мы с Раисой сидим на террасе и пьём кофе. Под фотографией рукой Петрова написано: “…а думают о другом”. Вероятно, каждая из нас желала, чтобы выиграл её муж, так как в это время Петров сражался с Флором (в итоге они сыграли вничью. — В.М.), о чём свидетельствует вторая фотография».

(«Jaunakas Zinas»: «Госпожи Петрова и Флор, усердно следя за ходом турнира, уже подружились. И вдруг их мужьям предстоит встретиться в междоусобной важной партии.

– Не могут ли они разойтись мирно? Для чего им бороться?! — воскликнула г-жа Петрова.

И у госпожи Флор от волнения навернулись слёзы на глаза. Тем не менее она продолжала старательно переписывать партии мужа, чтобы их своевременно отправить в шахматные журналы. А затем обе перехватили барышню Лауберте и попросили её оценить позицию в партии мужей — у кого лучше? Сами они пока ещё не разбираются в таких тонкостях игры…»)

Тем не менее юная Галина отдаёт должное Раисе и уверена, что та «в шахматной игре разбиралась хорошо и не переставала удивляться, что я ничего не понимаю».

Продолжим, однако, читать записки Галины Михайловны.

Фото и подпись из английского журнала «Chess» (14 марта 1936).

«Раиса мне много рассказывала о себе, о том, что она — киноактриса, жила в Москве, теперь живёт с мужем в Праге, которая ей очень нравится, но по Москве она скучает. Сало же не хочет туда переезжать (курсив мой; Флор рассказывал, что Раиса Ильинична пользовалась каждым удобным случаем, чтобы “третьи лица” поддержали её, “надавили” на упрямого Сало, убедили его, что не стоит держаться за Чехословакию и что надобно поскорее перебираться в СССР. — В.М.).

Свою собачку она обожает. Рассказала, что в Москве соответствующие органы предложили Флорам переменить кличку собачки “Берри” на другую. На мой вопрос: “Почему?” — Раиса объяснила, что это звучит, как Берия. Для меня же это был пустой звук, а она была удивлена, что я не знаю, кто такой Лаврентий Берия. Но на мои расспросы о его деятельности уклонилась от ответа. Тогда мне это, да и многое другое, казалось непонятным.

По рассказу Раисы, они свою любимицу “перекрестили” в Мери. Но когда были в Лондоне, сами переименовали собачку в Терри, так как посчитали неудобным упоминать королеву Мери таким образом.

Несмотря на то что мы с Раей очень подружились, мне её муж, Сало, нравился значительно больше, чем она. Петров Раису недолюбливал и считал её ограниченной, с большим самомнением, и, как он говорил, “в ней много показухи”. В искренность её дружбы он абсолютно не верил. Помню, он как-то сказал:

– Поверь, ты в этом когда-нибудь убедишься. (...)

Отношения мои с Сало нельзя назвать дружбой, но он был мне очень симпатичен. По-моему, он ко мне относился хорошо. Был прост, искренен и сердечен. Ни важничанья, ни зазнайства в нём я не чувствовала, а он уже в то время был очень знаменит. Чехи его очень любили и им гордились. Мне он говорил, что он — чех, и только значительно позже я узнала, что он — еврей, Саломон Флор.

В Кемери мы с Петровым часто прогуливались с Флорами по парку. Иногда присоединялся к нам Ландау. Он, видно, был с Флорами дружен. Сохранилась фотография — Ландау, Раиса, Сало и, конечно, собачка Берри. Флор тоже очень любил собачку и всегда брал её на турниры, считая своей маскоттой, на что Петров как-то ему сказал:

– У тебя маскотта — собачка, а у меня — птичка-галочка.

Так он меня называл.

В середине 30-х солнце так ярко светило Флору, что трудно найти его фотографию той поры без улыбки. Да и первый приезд в Советский Союз в 1933-м на матч с Ботвинником, казалось, не предвещал никаких неприятностей в будущем…

Мне очень нравилась улыбка Флора. Какая-то она была детская, добрая, милая. Порой он заразительно смеялся, и в этом они с Петровым были чем-то схожи.

Во время Второго международного шахматного турнира в Кемери Флоры бывали у нас в гостях. Флор брал на руки мою дочурку, Мариночку, и с ней играл… Петров сделал несколько снимков у нас дома, но сохранился только один — Флор с Мариночкой на руках. Он, видно, любил детей. Когда я бестактно спросила (отношения с Флорами были достаточно близкими), почему своих не имеет, Сало промолчал.

Были мы с Володей и у них в гостях в Праге. Я как-то даже ночевала. Жили они в центре Праги в большой комнате или в однокомнатной квартире, хорошо и со вкусом обставленной. Раиса вообще обладала большим вкусом. Сало был всегда элегантно, хорошо одет. Хорошо подобранные галстуки, рубашки, обувь. Это, несомненно, заслуга Раисы.

Как-то зашёл разговор о Москве. Зная от Раисы, что САЛО НЕ ХОЧЕТ ТУДА ПЕРЕЕЗЖАТЬ, я задала вопрос (не помню какой), касающийся этой темы. САЛО РЕЗКО ОТЗЫВАЛСЯ О ЖИЗНИ В СОВЕТСКОМ СОЮЗЕ. ГОВОРИЛ, ЧТО ТАМ НАДО БОЯТЬСЯ КАЖДОГО СВОЕГО СЛОВА, ЧТО ТАМ ВСЁ ПОДСЛУШИВАЮТ, ВСЁ ВЫВЕДЫВАЮТ, ЧТО НАДО БОЯТЬСЯ КАЖДОГО НОВОГО ЧЕЛОВЕКА, С КЕМ ВСТРЕТИШЬСЯ. РАЯ ЕМУ ВОЗРАЖАЛА, ОСПАРИВАЛА, НА ЭТО ОН ОТВЕЧАЛ ОЧЕНЬ РЕЗКО И РАЗДРАЖЁННО (выделено мной. — В.М.).

Наверное, такие разговоры между ними уже бывали. Невольно я оказалась виноватой в этой “перепалке”. Володя потом на меня сердился…»

2

Но такова уж была атмосфера летнего Кемери тридцать седьмого, что всё проходило тихо и мирно. Борьба бушевала только в партиях. Флор и Раиса Ильинична — в отношениях друг с другом — тоже старались держать себя «в рамках». А может быть (и скорее всего), конфликты их откладывались «на потом».

Сало Михайлович удивлялся, что в турнирном зале всегда было многолюдно: ведь добираться из Риги сюда не так-то уж просто — далековато. И всё равно ценителей «королевской» (как писали журналисты) игры не становилось меньше. Они знали толк в дебютах и мгновенно реагировали, если на их глазах рождалась какая-нибудь новинка. Эти зрители, по сообщениям газет, «не сидят, в отличие от остальных, а стоят или на цыпочках ходят вдоль красного барьера, отделяющего их от шахматных мастеров,.. не аплодируют, когда после долгих раздумий мастер поднимает руку, на несколько сантиметров передвигает фигуру и записывает очередной ход».

Флор вспоминал, что больше всего фанатов собиралось у столика, за которым сидел Алехин, всеми признанный гений, ему дарили цветы, вручали какие-то письма и записки. В Кемери он был не один: обычно, как сообщали репортёры, «на балконе сидит госпожа Алехина с вязанием в руках. Пока её супруг думает, думает и она, посматривая через окно на столик Алехина. Когда ход за противником — она вяжет. Специалисты утверждают, что по мельканию спиц можно судить о позиции Алехина — чем быстрее и нервознее снуют спицы, тем труднее партия экс-чемпиона».

Писали и о молодой госпоже Раисе Флор, о том, что она «слишком нервозна, чтобы постоянно наблюдать за игрой мужа. Она только изредка заходит в зал и тихо спрашивает мнение руководителя турнира г-на Кмоха о ходе партии супруга. Самый спокойный на турнире — Флор. После очередного хода он встаёт, отходит на пару шагов от столика и издали наблюдает за своей позицией, потом медленно обходит столики других мастеров…»

…Победителей оказалось трое — Петров, Решевский и Флор. Все они набрали по двенадцать очков. Организаторы перед турниром предполагали, что победителем турнира будет один человек (думали об Алехине), и заготовили всего лишь один приз — массивную шкатулку со стилизованными шахматными фигурками (сразу видно — из Латвии!). Флор обратился к Решевскому: Сэмми, давай-ка Петрова «подставим», пусть он за нас отдувается и берёт приз. Решевский не стал возражать. Это не всё: Петрову ещё вручили специальный приз — серебряный кубок, учреждённый в память Нимцовича, «за самую красивую партию, сыгранную представителем Латвии против зарубежного шахматиста», — за великолепную комбинацию против Рельштаба. Алехин поздравил его — не просто победителя, но и нового гроссмейстера, даже обнял рижанина. Скорее всего, с подачи Алехина его жена, Грейс, вскоре и сблизится с Галей Петровой…

На закрытии турнира самый информированный из всех шахматистов Тартаковер испортил настроение Флору.

– Вы слышали, Сало, — сказал он, — что у вас на родине вытворяют лидеры Словацкой народной партии?

– А что именно? — Флор помрачнел. — Думаю — ничего хорошего не происходит.

– Верно, — подтвердил Савелий Григорьевич. — Они предложили в парламенте — отправить всех евреев Словакии… в Биробиджан.

– В Биробиджан?! — Флор был поражён. — Какой ещё Биробиджан?! Может, это хулиганская выходка? Может, всё не настолько серьёзно?..

– Ну-ну, — отозвался Тартаковер. — Будем надеяться.