Вспоминаю, как в руках оказалась небольшого формата книжка, посвященная Киевскому международному турниру 1978 года. Пролистываю и не могу взять в толк. Чертовщина какая-то, почему партии только пятнадцати шахматистов, хотя, прекрасно помню, играло шестнадцать? Не хватает одного. Куда делся шестнадцатый?

…что было ДО? Хотя в оценке своих шахматных достижений он довольно сдержан, это не должно вводить в заблуждение. Участие в пяти союзных чемпионатах, даже без перечня побед в международных турнирах, говорит само за себя. Интеллект, плюс умение найти контакт и взаимопонимание с самыми разными по возрасту, увлечениям, занимаемому общественному положению людьми и характерный для знаменитого южного приморского города юмор. Идеальное сочетание, которое обеспечивало безбедное и даже весьма комфортное существование, о котором не могло помыслить большинство его бывших сограждан. Чего не хватало?

Он знал чего. И скоро станет ясным, почему на любое упоминание его внезапно ставшего запретным имени было немедленно наложено «табу». Не случайно. На новой родине открылась еще одна сторона его деятельной натуры. Долгий промежуток времени тщательно скрываемая, но которая, возможно, была его основной составляющей. Потом было столько всего! Радостного и грустного. Людей и событий. Фактов и комментариев. Турниров и матчей.

 «Нет, нет, просто Лёва! Не надо отчества!» – мой собеседник на другом конце провода мягок, но непреклонен. Верится с трудом, что почти сорок лет назад этот человек поставил на карту все, решившись на отчаянный, страшного риска, дерзкий шаг. Остаться в новом, незнакомом для себя мире, зачеркнуть во многом прожитую и немалую часть жизни, начать всё с чистого листа.  Как решиться на такое? Пусть лучше об этом расскажет он сам.

Сергей КИМ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ВТОРОЙ НАДЕЖНЫЙ ЭШЕЛОН

«Википедия» утверждает, что вы родились 21 августа 1945 года.

Это правда.

В Одессе?

Нет, я родился в Оренбурге. На границе Казахстана и России… Но все же Россия. И, по-моему, году в 48-м, когда мне исполнилось, а может, и не исполнилось три года, мои родители переехали в Одессу, где они жили до войны. Единственное воспоминание об Оренбурге, что зимой много снега… Я не придаю этому большого значения, но когда мне по ошибке в новом паспорте записали Казахстан, я добился того, чтобы заменили на Россию, потому что в каком-то сомнительном случае не хотел быть высланным в Казахстан (смеется). При всем уважении к нему, тем более, что это отнюдь не худшая страна, притом дружественная России. Но лучше я окажусь в России.

А ваши родители коренные одесситы?

Не вполне. Приехали в Одессу из каких-то других мест. Они жили в бурное время, отец родился в 10-м, мама в 16-м году. Хаос, революция, связанные с ней перемещения людей (для меня слово «революция» звучит зловеще, особенно если она еще и «Великая»). Насколько я понимаю, родители встретились в Одессе.

Шахматы пришли еще в детстве?

Начал заниматься шахматами обычным для детей из многих семей путем. Мне было лет пять, когда заболел какой-то обычной детской болезнью. Может быть, это была свинка или что-то такое в этом роде. Лежал в кровати несколько недель. Моя тетя, сестра мамы, которая приехала из Харькова к нам в гости, научила меня ходам фигур. Не более чем. Когда я выздоровел, отец, довольно неплохой шахматист (по сегодняшним меркам его рейтинг был бы в районе 1500-1600) стал учить меня играть меня по-настоящему, а летом я пошел в парк, в шахматный павильон, где выполнил в турнире норму пятого разряда. Был тогда и такой. Я был очень горд, мне было лет шесть… Когда началась школа, пошел во Дворец пионеров. Шахматный кружок вел очень сильный кандидат в мастера Самуил Котлерман. По сегодняшним понятиям он был бы хорошим гроссмейстером, выучил очень многих известных шахматистов. Например, Володю Тукмакова. У него я выполнил уже 4-ый разряд, третий… Потом в том же парке второй разряд. В 14 лет стал перворазрядником. Тут у меня, как часто бывает у многих молодых шахматистов, начался период остановки роста. Вроде играл хорошо, но не двигался вперед, чего-то не хватало. Набрал кандидатский балл (тогда требовалось их три?), прошло три года, я его потерял. В восемнадцать лет поступил в университет перворазрядником (что мне, кстати, помогло при поступлении). За команду университета выступал, но на последних досках. Смотрел на шахматы как на игру, в которую нравилось играть. Но я любил и баскетбол, и настольный теннис. Даже не знал, во что играю лучше: в шахматы или в настольный теннис (имел второй разряд).

Получается, что до 18 лет вы не играли в серьезных турнирах?

Тогда мой первый разряд в 14-15 лет говорил о том, что я один из лучших шахматистов Украины в своей возрастной категории. Поэтому я пару раз сыграл в юношеских чемпионатах Украины и там познакомился с Геной Кузьминым (он был одного со мной возраста), Тукмаков нас уже немного обгонял. Потом перестали приглашать, потому что я «застыл» на уровне первого разряда. А там в 16 лет были ребята, если не мастера, то кандидаты в мастера точно. Но, тем не менее, на Украине я кое-кого знал по юношеским турнирам и по командным первенствам (играл за команду Одессы). Или, когда играл, условно говоря, за команду одесского «Спартака» на юношеской доске. Но на всесоюзные турниры я еще не попадал, даже по линии спортивных обществ. Поэтому турнир в Сухуми (о котором речь пойдет ниже) стал для меня выходом на всесоюзную арену, где я перезнакомился с шахматистами разных поколений, в том числе и моего. После этого Толя Быховский, которого только что назначили гостренером молодежной сборной, пригласил меня в чемпионат СССР среди студентов (потом он стал называться чемпионатом СССР среди молодых мастеров)… Где я встретился уже с новыми людьми. Из Ленинграда были Женя Рубан и Вадик Файбисович, Леня Слуцкий, Саня Захаров из Ростова… Кто-то из них стал потом сильным шахматистом, а кто ушел из шахмат…

Вы упомянули Котлермана. Есть даже партия Котлерман – Геллер в книге «черной серии», посвященной Ефиму Петровичу. Тот самый?

Да. В свое время в одном эндшпиле с разноцветными слонами он сделал ничью без двух пешек. Типичная позиция, в которой, тем не менее, не так легко сделать ничью, если ты не знаешь правила. Еще труднее пойти на нее заранее. Подобное случилось в пятой партии последнего матча на первенство мира. Они оба могли, конечно, не знать имя Котлермана, но знали, что это ничья и почему. Поэтому сразу согласились. Это есть и в изданной мною книжке по эндшпилю, которую написал мой друг Николай Крогиус, ныне живущий в Нью-Йорке. И у Марка Дворецкого. Классика разноцвета.

Как был завоеван мастерский значок?

Я собирался стать физиком. Тем более были друзья семьи, несколько очень известных ученых. Например, Евгений Михайлович Лифшиц, друг и ученик Льва Ландау, с которым вместе написал классическую серию книг. Моя мама была подругой его жены, а он был для меня образцом ученого. Но потом как-то получилось, что я довольно быстро стал кандидатом в мастера, и сразу, не сбавляя хода, из украинского «Буревестника» попал в полуфинал уже Всесоюзного. И выполнил норму мастера! Поехал на финал в Сухуми, это был август 1965 года. Там, за полмесяца до двадцатилетия, я не только подтвердил звание мастера, но и вышел в финальную пульку, сыграл впервые в жизни с гроссмейстерами. Обыграл в блестящем стиле уже тогда очень сильного Льва Полугаевского, был близок к тому, чтобы выйти в чемпионат СССР! Играл очень здорово и стал одним из сильнейших советских мастеров. Попадал, наверняка, в первую сотню мира. Там же в Сухуми я познакомился со многими будущими своими друзьями. Они-то раньше общались между собой на всесоюзных турнирах, а я до этого за пределы Украины не выезжал. А тут узнал и Сосонко, и Гулько, и Разуваева. Из тех, кто постарше – Воловича и Быховского. Конечно, и Березин там был, руководитель ЦС «Буревестник». Из гроссмейстеров Тайманов и Полугаевский. С Сосонко и Гулько мы и сейчас друзья… Сухумский «Буревестник» стал для меня чем-то особым! После этого я еще пару раз приезжал в Сухуми с большим удовольствием.

В Сухуми шли сначала какие-то предварительные турниры, а потом финал?

Сначала играли в двух группах по шестнадцать человек, причем участвовали даже гроссмейстеры. Полугаевский был в моей группе, я с трудом устоял против него черными. Тайманов играл в другой группе. Выходило по четыре человека. В финале (он начался в первых числах сентября) играло, таким образом, восемь шахматистов, прошлые результаты не засчитывались.

Турнир не рассматривался как полуфинал СССР?

Именно, что рассматривался! В том-то и дело, что трое выходили в финал Союза. Вышел Лева, Тайманов и кто-то еще, не помню…

Очень сложный турнир…

Ну почему сложный? Приятный. Во время отборочных турниров проходило параллельно женское первенство «Буревестника». Что для нас, молодых, было очень здорово! Общество девушек… Потом девушки, как и большинство участников мужских подгрупп, разъехались, а мы, оставшиеся, перешли в номера «люкс». Итак, девушек не стало, но ко мне, правда, приехала моя подруга из Одессы (смеется). Было очень здорово, условия самые что ни на есть прекрасные… Море, и по-прежнему в сентябре было тепло.

Признаться, с некоторым удивлением для себя обнаружил, что вы сыграли в первом советском «open»-е. Причем с отличным результатом! Что запало в память о чемпионате СССР в Харькове (1967)?

К тому времени я уже играл достаточно хорошо, чтобы попадать в число 64 лучших игроков Союза. Или там играло больше?

126!

Тогда точно попадал! Как туда отбирались, я уже не совсем помню, но при любой системе отбора в это число я бы попал. Может, был отбор через чемпионат Украины, а может быть, через общества. Была такая система, она менялась год от года. Год – отбор по спортивным обществам, следующий год – по чемпионатам республик. Гроссмейстеров допускали персонально, а, возможно, и кого-то из мастеров. Было в то время сто гроссмейстеров и мастеров в Союзе? Я помню, что в том турнире играли даже кандидаты в мастера. Они-то точно отбирались. Помню, что один из них сделал ничью с Талем!

Шамис?

Правильно! Сосонко даже где-то вспоминал. Гена его спросил: «С кем, Миша, ты играешь?» А он отвечает: «Не помню, то ли с Цадиком, то ли с Резником. Или с Кантором? В общем, какая-то еврейская профессия!» Миша был большой хохмач!

Вы и сыграли отлично, +3!

Да, я сыграл хорошо. Правда, на финише проиграл моему другу Игорю Платонову, который сыграл еще лучше, выполнил гроссмейстерский балл, а еще через два года выполнил еще одну норму и получил звание. Чему я, кстати, был очень рад. Но, несмотря на поражение на финише, сыграл вполне достойно.

Чемпионат СССР среди студентов, Одесса, 1968 г. Слева направо: Виктор Купрейчик, Лев Альбурт, Альберт Капенгут, Владимир Тукмаков, Вадим Файбисович, Александр Бах.

А после?

Я продолжал заниматься в Университете, после окончания поступил в аспирантуру и одновременно играл. Году в 69-м один из крупных функционеров украинского «Буревестника» предложил мне: «Лева, а почему бы тебе полностью не заняться шахматами? Мы будем платить стипендию, чтобы ты занимался своей игрой, плюс будем приплачивать, чтобы ты кого-нибудь тренировал из тех талантливых молодых шахматистов, которые играют за нашу сборную». Это было очень хорошее предложение, и я принял его. Тем более, к этому времени понял, что в физике я не гений и даже не талант… Я хорошо учусь, могу хорошо сдавать экзамены, но не более того. Искры Божьей у меня нет! А в шахматах эта искра присутствует, хотя я был не уверен, соответствует ли она высшему уровню. Чтобы стать, например, одним из двадцати сильнейших в мире, на это, я чувствовал, имеется неплохой шанс. И более того, я мог что-то сам изобретать в шахматах. В свой хороший день, в знакомой позиции ни с одним шахматистом (пусть даже чемпионом мира!) не играл на ничью! Если я ее хорошо знал и специально подготовил. Опять же в том самом гамбите Бенко или защите Алехина. Чувствовал я себя в шахматах достаточно уверенно, и это было мне интересно. После этого предложения я ушел из аспирантуры и занялся шахматами. Через какое-то время стал играть в первенствах СССР, выполнил гроссмейстера. Тогда это был в основном вопрос получения турнира за границей или какого-то турнира с нормой внутри страны. Я получил и то, и другое. Одну норму выполнил в Одессе, где играл нашумевший в последнее время Джим Тарджан (он младше меня лет на шесть). Алик Капенгут, живущий сейчас недалеко от меня, был там моим тренером. Так складывалась моя карьера…

Но не получилось подняться до заоблачных вершин. Почему?

Я шахматы любил и сейчас продолжаю любить, но они не были для меня чем-то всепоглощающим. Я не был фанатом. Мы фантазировали как-то с Генной Сосонко и Леонидом Шамковичем. Какие-то абстрактные вещи: «Если бы тебе дали миллион долларов в год, ты бы продолжал играть в шахматы?» С условием, что ты не то что не смотришь шахматы, а просто не играешь в турнирах. Шамкович сказал: «А что б я тогда делал?!» В то время как мы с Генной с удовольствием взяли бы миллион и дали подписку не только не играть, но даже не смотреть на шахматы! Уверен, что, будучи честными людьми и не являясь шахматными фанатами, мы бы свое слово сдержали (смеется). Тем более, что я с большим удовольствием читаю книги по истории древнего Рима, чем шахматные. То есть, шахматы – это приятная, но РАБОТА. Была и есть. В СССР я знал, что шахматы дают мне шанс уехать на Запад, и вот этим шансом я в один прекрасный день воспользовался и начал другую жизнь. И опять же шахматы были мне подспорьем. Это был хороший заработок. Плюс шахматы и Союзе, и в Америке предоставляли приятную возможность познакомиться с интересными людьми, которые, возможно, не захотели бы этого, если я не был, с их точки зрения, великим шахматистом. Ну, когда я говорю «великий», вы понимаете, о чем я говорю. Я – «второй надежный эшелон». Спасский, Таль – великие, а я – второй эшелон. Я и мои коллеги с ними играли, помогали им, могли кого-то из «великих» обыграть или сделать ничью.

Из шахматистов старшего поколения с кем-то общались?

Леня Штейн был моим близким другом. Я даже был его официальным тренером на первенстве СССР 1971 года в Ленинграде. Поехал туда с Игорем Платоновым и Штейном. Но Платонова я действительно тренировал, анализировал все его отложенные партии, сидел в зале, смотрел на его позицию, пытался угадать его ходы… Леня, можно сказать, в моей помощи почти не нуждался. Разве что, если была отложенная, мы ее немножко смотрели. Просто вместе пили, гуляли, устраивали разные веселые пирушки. Рома Джинджихашвили к нам часто заходил, он тоже был дружен с Леней… Леня часто приезжал в Одессу, а я в Киев. Была такая «кафэшка» на Крещатике, где у Лени было специальное место, отдельный столик в уголке, за которым он часто сидел, а, если нужно, мог и прилечь. И он приходил туда почти как на работу. Если он был кому-то нужен в Спорткомитете, отправляли посыльного, тем более, что это было всего в двух кварталах. Знали, где можно точно найти Леню. Леня был чистой воды гений, мог вполне стать чемпионом мира в том же цикле…

Команда Одессы всегда боролась за право называться сильнейшей в Украине. Помимо вас только навскидку можно назвать Тукмакова, Подгайца, Лернера, Палатника, Эйнгорна. Не говоря уже о Ефиме Петровиче Геллере. Сотрудничали, общались между собой? С кем еще из украинских шахматистов связывали дружеские отношения?

Геллера я знал… Много раз играл с ним в турнирах. Близкими людьми мы никогда с ним не были. Могли чуть-чуть поговорить о шахматах. Шахматист он был, бесспорно, великий. Как и Леня Штейн.

Со всеми остальными хорошо был знаком. С Тукмаковым мы были друзья-соперники. Какое-то время он играл явно сильней меня, потом стали сравниваться. Мишу Подгайца хорошо знал. Лернер и Палатник были моими младшими друзьями. Я старше их на пять лет, и какое-то время они формально (в чем-то и не только формально) были моими учениками и значились у меня в табеле. Потом появились Славик Эйнгорн, Коля Легкий. Уже более молодое поколение, на десять лет младше. Сеня Палатник по-прежнему мой ближайший друг, и не только в шахматах, живет недалеко от меня, в Вашингтоне. Иногда встречаемся там или в Нью-Йорке. Часто встречались в последнее время на турнирах, которые спонсировал Толя Мачульский… Сеня был главным организатором, а я участником. Большим моим другом был Игорь Платонов. Я познакомил его с Палатником, и они тоже подружились. А потом и Толю Мачульского. Игорь умел и любил дружить с людьми более молодыми, чем он. Не то чтобы он специально подбирал таких друзей, но у него это очень хорошо получалось. Это были мои близкие друзья…

Знал почти всех украинских шахматистов. Белявского, которому я почти всегда проигрывал, Романишина, с которым у меня, кажется, маленький «плюс», Дорфмана, у которого я поначалу выигрывал, а потом стал проигрывать… Почти со всеми из моего поколения отношения хорошие. И со многими людьми старше меня. С тем же Юрой Николаевским…

Семен Палатник и Лев Альбурт

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ЧЕМПИОНСКАЯ КОГОРТА

А теперь поговорим о самых-самых. Вам посчастливилось общаться со всеми великими советскими чемпионами…

С Талем я был в хороших, но не близких отношениях. Генна Сосонко был его близким другом…А мы просто друг друга знали, могли посидеть где-то, выпить. Дружили с Борей Спасским, и даже сейчас недавно звонил, поздравлял с его восьмидесятилетием. Сказал его жене: «Может, ему неудобно вставать? Тогда не нужно». И слышу Борин голос, сразу его узнал, хотя он стал немножко слабей: «А кто это? Лёва Альбурт? А, Лёва, Лёва! Давай его сюда!» Полчаса потрепались, было приятно. Одно время в Союзе очень близко дружили, еще до того как он стал чемпионом мира, и после того как стал. В 80-е он часто бывал в Нью-Йорке, один раз даже играли в «USА Open» в последнем туре, и он меня очень эффектно обыграл. Я познакомил его с Тедом Филдом, это калифорнийский миллиардер, который был спонсором матча Каспаров – Карпов в Нью-Йорке в 1990 году.

И вот Боря устроил Теду встречу с Фишером. Боря это сделал при мне, он ему позвонил из гостиницы, я слышал разговор. Было занятно послушать. По разговору было видно, что Боря для него как старший брат, которого он очень уважает. По любым вопросам! Явно оба относились друг к другу очень хорошо.

А как вам удалось сблизиться с человеком, который был в общении, возможно, сложней Фишера? С Михаилом Ботвинником.

Это удивительно. Казалось бы, с Талем должно быть много общего! Ведь даже девушки были общие, когда он бывал в Одессе (смеется). Что неудивительно, Миша был веселым, общительным человеком. И разница в возрасте не такая большая: Таль с 36-го, а я 45-го года. Есть разница, но не такая огромная. И со Спасским также. А Ботвинник совсем другой и разница в возрасте уже сколько? 34 года.

И, тем не менее, удалось не просто познакомиться, а стать человеком, которому Патриарх доверял сокровенные мысли. Это дорогого стоит!

Познакомился я близко каким образом? Мы вообще-то были знакомы и до этого. Но на каком уровне? Когда бывал в Москве в ЦШК, мог сказать: «Здравствуйте, Михаил Моисеевич!», он кивал головой в ответ. Скорей всего, не знал, кто я такой, а может, знал, но забывал.

А потом он приехал в Одессу с какими-то выступлениями. Это был год 72-ой. Прекрасно помню, приехал он со своим близким другом Яковом Борисовичем Эстриным. Который был чемпионом мира по переписке и устраивал турниры в Болгарии мне и моему другу Моке Файнбергу. И мы с ним дружили. А он у Ботвинника был как продюсер, менеджер, помощник. Организовывал его поездки за границу, лекции, сеансы. У Ботвинника было выступление в каком-то Доме Науки (не помню точно). Человек на 600. Точно так же за год до этого выступал чемпион мира Борис Спасский, и я выступал в роли его ассистента. Демонстрировал ходы, когда он рассказывал о какой-то своей партии. А главное, вызывал из зала людей, которые задавали какие-то вопросы. Обычно для этого привлекали какого-то перворазрядника, но поскольку мы с Борей дружили, я сказал организаторам, что сам сделаю это все с большим удовольствием. Это не ниже моего достоинства. И сделаю это гораздо лучше, потому что я знаю людей из зала. Этот человек, например, сумасшедший, ему давать слово нельзя. А вот этот человек – интеллектуал, задаст разумный вопрос. Как обычно, Боря выдавал свои антисоветские присказки, которые были мне очень по душе. Вроде: «Я вообще-то журналист, но ничего написал. По профессии тренер, но даже не знаю, кто состоит в моей группе» или «Я получаю стипендию, но вообще-то у нас такого нет, мы же все любители. Но открою вам большой секрет – мы профессионалы! Я был на таком-то уровне – получал столько-то. Сейчас стал чемпионом мира – получаю 350 рублей. Только молчок! Никому не говорите про это!» Умышленно, специально подводил аудиторию к тому, чтобы задали вопрос про Кереса и отвечал: «У Кереса, как и у его родины Эстонии, была трагическая судьба». Такие крамольные вещи. И в ответ – кто аплодирует, кто хихикает, кто сидит насупившись (всегда присутствовала пара партийных товарищей). «Партийные» прекрасно отдавали себе отчет, что потом спросят: «Ты же там был?! Что же не отреагировал?»

И я решил то же самое осуществить с Ботвинником. Думаю, моя работа ему понравилась. И то, что я, сильный шахматист, не считаю зазорным выступать в роли демонстратора-ассистента.

А после мы отмечали день рождения Эстрина. Ботвинник показал, как делает «угол». Тогда ему было 60 лет… Миша Файнберг был человек сильный, но у него имелся маленький животик. У меня не было живота, но не были достаточно сильными руки. Поэтому то, что мы могли сделать, было явно не на его уровне, он в свои 60 сделал это лучше, чем мы.

Через пару месяцев в Одессе должен был начаться полуфинал Союза. А я еще не выходил в финал, не мог преодолеть последний этап, был третьим при двух выходящих. Помню, Файнберг его спросил: «Скажите, Михаил Моисеевич, Лева вот играет в турнире…» и он начал давать мне разные советы. И вот Мока снова спрашивает: «Понимаете, вот какая проблема. Вы писали, что если иметь секс, то на следующий день, из-за расхода фосфора, шахматная сила падает на 50% и восстанавливается только на третий день. Вот вы уезжали на дачу, оставляли жену дома…» – «Все правда, – отвечает Михаил Моисеевич. – Фосфор нужен, кушайте черную икру, а от секса воздерживайтесь!» Я тогда говорю: «Михаил Моисеевич, я воздерживаюсь день-другой, а потом не могу заснуть! Просыпаюсь среди ночи, у меня эрекция!» – «А вы, Лева, идите, примите холодный душ» – «Михаил Моисеевич, я это делаю! Через час снова просыпаюсь! По той же причине!» Он так на меня посмотрел, как сильный человек на человека слабого и говорит: «Ну что ж, Лева, если это вам так нужно, делайте. Но, пожалуйста, не злоупотребляйте!»

Михаил Моисеевич – великий человек! Я его очень люблю и уважаю. Он мне дал три известных совета, первый вы уже знаете. Его второй совет я давал всем. Каспаров об этом тоже писал… В 1974 я должен был играть в первенстве СССР в Ленинграде… К тому времени мы с Михаилом Моисеевичем были уже большими друзьями. Когда я бывал в Москве, мы вместе что-то смотрели, занимались. Говорили обо всем, о чем угодно. И он говорит: «Лева, я коренной ленинградец и хочу сделать вам подарок. Вы где будете жить?» – «Гостиница “Октябрьская”», – отвечаю я. – «А играете где?» – «В шахматном клубе» – «Я вам составлю прекрасный маршрут, 40 минут прекрасной прогулки по тихим улочкам». Я ему говорю: «Миша (в то время я уже обращался к нему по имени), понимаете, дело в том, что это слишком долгая для меня прогулка. Я устану» – «Это хорошо, Лева, тело ваше устанет, зато голова зарядится кислородом!» – «Миша, но у меня, к сожалению, может быть, такая конституция странная… В общем, когда я устаю, хочу просто спать». Опять же он посмотрел на меня как сильный человек на слабого: «Ну что ж, Лева, пройдите хоть десять минут! А во время партии подходите к открытому окну и дышите свежим воздухом!» Чему обычно я и пытался следовать в дальнейшем (смеется).

А третий совет заключался в том, что многие проблемы можно решить, играя тренировочные партии. Я попытался, но быстро понял, что это не для меня. Так что и здесь я мудростью Михаила Моисеевича воспользоваться не смог. Но опять же мы с ним много общались на самые разные темы и я многому у него научился.

Причем даже после вашего «убытия» из СССР…

В том-то и дело. Понимаете, я могу сейчас, может, по старости, может, выдавая желаемое за действительное, сказать, что был другом любого знаменитого человека, ну хоть Высоцкого, что мы были с Ботвинником друзья «не разлей вода». Что он был антисоветчик, как и я… Но есть известная фотография в журнале «Chess Life», март 1984 года. Там, где на обложке Ботвинник с Решевским и Файном. А внутри журнала фотография, где мы в Манхэттенском клубе. Чокаемся бокалами шампанского. Явно лица очень радостные, явно видно, что Ботвинника не «подставили». Ответьте, зачем Ботвинник общался со мной в 83-м году, в разгар «холодной войны», когда у власти в СССР был Андропов? Были самые что ни на есть жесткие времена. И явно Ботвинника при выезде инструктировали, чтобы он с эмигрантами типа Файнберга не общался. А уж с перебежчиками и говорить не нужно! Я думал, что он захочет со мной встретиться, но без огласки. И как все получилось? Я знал, что он приехал на какой-то компьютерный форум, где его принимали на самом высоком уровне, о чем много писали не только шахматные СМИ. И вот Миша Файнберг говорит: «Мне позвонил Патриарх. Лева, он хотел с тобой повидаться, просил, чтобы ты ему позвонил» – «Конечно», – отвечаю я. Звоню ему. Михаил Моисеевич: «Ты занят?» – «Нет, свободен в любое время». А был уже вечер. – «Приезжай тогда завтра утром в гостиницу, покушаем вместе breakfast». Прихожу в полдевятого, как договорились. Идем, завтракаем, обменялись новостями о том о сем. Больше он расспрашивал меня, хотя и я его тоже. Не было никаких упреков и вопросов. Он прекрасно понимал, почему я остался. Я рассказал, чем занимаюсь, о политике, какие книги хотел бы дать ему прочесть. В 10 часов приходит организатор, Ботвинник спрашивает: «Ты не против быть моим переводчиком?» – «Миша, вы же хорошо говорите по-английски» – «Ну все-таки ты уже больше пообтесался, знаешь специфические выражения. Ты не против?» – «Не против, но понимаете, организатор, просто по наивности, может рассказать о нашей встрече и поместит в своем журнале фотографию. С Альбуртом. А «советским» запрещено со мной общаться, ведь я враг». Заметьте, Ботвинник, о котором сейчас пишут, что он был такой-сякой, архисталинист, общался со мной как со своим лучшим другом и даже просил быть переводчиком, в котором в общем-то не нуждался. «Лева, не беспокойся». И я остался. Все присутствующие были приятно удивлены – дружба сильней идеологии! Когда потом в клубе фотограф «Chess Life» приготовился снимать, я отошел в сторону. Михаил Моисеевич: «Лева, а вы?» – «Миша, ну вы же знаете, что фотография для «Chess Life», нас специально фотографируют. Его получают в Центральном шахматном клубе. Вы сейчас и так почти «персона нон грата», потому что помогаете Каспарову против Карпова. И кто-то передаст журнал «кому положено» – «Лева, ну, что они могут мне сделать? В крайнем случае, не пустят в Америку в следующий раз… Становись!» Таким образом, нас вместе сфотографировали.

После этого мы с ним виделись каждый день до его отъезда. Я ему приносил книги на русском и английском языках. Некоторые он увез с собой. Милтона Фридмана, потому что его интересовали научные книги, книги по экономике и т. д. Попытался он мне за них заплатить, и только с трудом удалось его убедить, что мне они достались даром. Именно для передачи по возможности в СССР! «Лева, я же знаю, что вы здесь зарабатываете не так много…» – «Верно, но эти книги достались мне бесплатно!»

Во взглядах, наверное, прослеживалась существенная разница?

Я думаю, что нет. Или почти нет. У нас с ним были споры и в Союзе, а в Америке мы их продолжили. Только теперь я говорил более уверенно, щеголял такими именами как Теллер, Фридман, Хайек. Тем более, что некоторых из них я знал лично. Людей, которые проводили различные финансовые реформы.

Ботвинник презирал убогих советских вождей. Но у него была вера в то, что можно осуществлять централизованное планирование – с помощью компьютеров! И свою роль он видел как раз в создании шахматного гроссмейстера. Не чемпиона мира, компьютера, который бы обыгрывал всех. Он хотел, чтоб компьютер был гроссмейстером и при этом «думал» как человек. И в этом отличался его подход от, например, Ганса Берлинера и его команды, которые анализировали все. И, только потом уже научились кое-что отбрасывать. Но главный их принцип был все же перебор. А он хотел создать компьютер, который «мыслил» бы избранно, как человек. И его идея, в которую он твердо верил, заключалась в том, что компьютер, играющий как гроссмейстер, сможет решать другие похожие задачи. И он был во многом прав!

Например, прогноз погоды. Известно не все, но надо и можно сделать прогноз. То же в экономике. Или игра в покер. Вспомнил Эльмиру Скрипченко, у нее даже школа своя была. Они обучали на примере шахмат, как играть в покер. Вы читали статью обо мне в «Bloomberg»-е? Суть ее в том, что те же данные, которые помогают человеку хорошо играть в шахматы, делают его хорошим «трейдером», способствуют умению покупать или продавать акции или валюту. Почему? Да потому, что и там, и там нужно принимать достаточно хорошие решения, имея мало времени и не имея полной информации. Ботвинник, правда, не говорил про «трейдерство», про валюту и игру в покер, но прогноз погоды и экономику прямо называл. На что я ему возражал: «Миша, какая там экономика? Люди же потеряют власть, они вам так просто ее не отдадут. Они или сломают ваш компьютер, или перепрограммируют. Нужно добиться, прежде всего, чтобы к власти пришли нормальные люди! Пусть не ангелы, но просто нормальные». Социализм – это зависть – «грабь награбленное» плюс вера в Госплан (мое определение, которым я немножко горжусь). А он уверял: надо, чтобы экономикой управлял компьютер. И когда станет видно, насколько это лучше, то… На что я ему отвечал, что лучше всего «невидимая рука» Адама Смита. В качестве примера: компьютер будет управлять правильно и, допустим, отпустит на мой город определенное количество рубашек какого-то фасона. А я, такой вот модный мальчик, ввел другой фасон. И меня мои друзья на Дерибасовской увидели и стали следовать моему фасону. И ваши, условно, зеленые рубашки не покупают, а мои синие покупают все. Зеленых будет завал, а синих не будет. Куда лучше, когда люди решают сами за себя. Я хочу вот именно эту синюю рубашку и ее покупаю. Сам договариваюсь с человеком о цене и покупаю. Не нужно, чтобы правительство или компьютер решали, какая будет цена. Сам рынок определит спрос. В книжках Хайека же все написано! Он говорит: «Да, в этих книжках много интересного, но компьютер все же лучше». Я был согласен с ним в том, что компьютер может хорошо прогнозировать погоду, а вот в экономике у нас были разногласия. Он был за компьютер, а я за Хайека и Смита. Рынок и ничего другого.

После этого его приезда мы больше, к сожалению, не встречались, но продолжали общаться. Перезванивались, переписывались, передавали приветы через друзей. Ботвинник стал много общаться с моим другом Генной Сосонко, ездить в Голландию… И Генна в Союз стал с учениками приезжать… Ботвинник был хорошим, достойным, умным человеком. Достаточно жестким, но не делал никому пакостей. Просто его многие не понимали… Как-то команда «Буревестника» играла в Германии (еще до того, как я остался)… И там был Смыслов, который знал его сначала как конкурент, а потом как друг. Дворецкий, который был помощником в его школе. Юра Разуваев, который у него учился. И зашел разговор о Ботвиннике. Они стали вспоминать о нем, о его спортивном режиме, а я стал давать картину совершенно противоположную. Они на меня так посмотрели, а потом Василий Васильевич говорит: «Понимаете, Лева, это вы говорите так, потому что никогда не стояли на пути у Михаила Моисеевича!» Я говорю: «Может быть… Понимаю, что, конечно, он был бойцом. Но он же вам подлостей не делал?» Просто, как рассказывал сам Смыслов, за полгода до матча он разрывал все отношения. Не для того, чтобы поссориться, а просто чтобы не общаться. Не хотел изображать во время матча дружеские отношения. Сопереживать с противником. При этом был вежлив, корректен. А когда матч завершался, сразу находил повод для встречи и восстановления отношений. Человеком был хорошо организованным, у которого все четко разложено. В шахматах, как он сам подчеркивал, не был гением, но сам был как компьютер и в нужный момент мог достать с нужной «полочки» нужную папку. «Где эта позиция встречалась? В такой-то партии. Какая была идея? Такая-то. Применяли ее потом? Нет». Мыслил логически, и люди для него в какой-то степени были тоже функциональны. И за рамки этой роли не выходил. И уж тем более общаясь с малознакомыми людьми. Как там у Высоцкого? «Не надо подходить к чужим столам // И отзываться, если окликают». Миша Таль всегда отзывался, «если окликали». А Миша Ботвинник – нет. Он знал себе цену, цену своего времени, не любил простой болтовни. Но с друзьями был очень хорош. Я имею в виду, с настоящими друзьями. Их было немного, но вот с ними он был совершенно откровенен. Например, с Рохлиным, который был и моим другом, поэтому я мог их вместе наблюдать. Гольдберга я почти не знал, но был в курсе их отношений. С Вячеславом Рагозиным он был дружен… Рассказывают, что он был жестким, сухим человеком, «сталинистом». Считать так совершеннейшее безумие! Вспоминается, например, его героический поступок, вызванный просто самоуважением. Я имею в виду ситуацию, когда собирали подписи известных еврейских деятелей науки и культуры, которые сами по сути дела просили, чтобы их «переселили» в Биробиджан. Ботвинник это письмо не подписал. Он скрывался, не отвечал на телефонные звонки. Это было очень опасно, у него и тогда было достаточно врагов, стоило кому-то сказать, что… Ботвинника нет, а почему нет? Скрывается… А почему? Не хочет подписывать? Ну-ка давайте возьмем его за ж… В те времена и не таких забирали. И не такие погибали, скажем, в автокатастрофах, как Михоэлс… Очень он рисковал, но сделал это! Я уж не говорю о том, что не подписал письмо против Корчного. Это было уже само собой. В те годы ему, конечно, не могли сделать что-то серьезное, но тоже закрыли кое-что. Делом его жизни было создание электронного гроссмейстера, а ему за это закрыли пару ставок, не пустили в Голландию. Потом, правда, про него «забыли» – все же Ботвинник! Но на какой-то урон для себя он пошел. Как-то мы с ним обсуждали Бронштейна, и хотя он его не любил, высказался о нем хорошо, похвалил, сказал: «Дэвик – молодец! Понимал, что у него заберут «Известия», но все равно так поступил» Я ему сказал: «Понимаете, Миша, но ведь можно было подписать? Все же прекрасно понимают, что это липа. И тот же Корчной это понимает…» Он мне ответил: «Лева, я его понимаю, я сам так поступил, поступаешь иначе – теряешь уважение к самому себе». И я это тоже прекрасно понимал. Письмо против Корчного подписывать не заставляли, потому что я тогда не был еще гроссмейстером. Но пару раз в Одессе меня просили, чтобы подписал «коллективное» письмо. То против «израильской военщины», то против Фишера. Я не подписал ни то, ни другое. Не лез на рожон, никого не посылал. Объяснил, что «играю за границей, и меня просто не будут уважать, если я подпишу такие вещи». Еще с комсомольских времен у меня был опыт «откручиваться».

Это я говорю к тому, что если в случае с Корчным можно было что-то потерять, но не так уж много, то в 53-м году отказ мог означать смертный приговор. Так что «сталинист» – это совершенная чепуха! Одна фотография со мной в «Chess Life» говорит о том, что не был Ботвинник советским патриотом. Не стал бы советский патриот фотографироваться вместе с перебежчиком, да еще который был очень активен во всех антисоветских мероприятиях. И на «Голосе Америки», и на «Свободе» и т. д. Прочитайте его книжку, где он описывает, как ездил в Швецию, когда ему было 16 лет. А потом ту же историю он вспоминает, когда говорил с Борей Гулько. Когда Гулько и Ахшарумова собирались уезжать, Ботвинник их отговаривал. Не столько Борю, сколько Аню. Она была его любимой ученицей. И он объяснял ей, что «если не уедешь – станешь чемпионкой мира». И был прав! Это было более чем вероятно, а на Западе подобное было нелегко осуществить. И она ей так и не стала. Но! Он говорит: «Посмотрите на меня. Я об этом думал много. Когда я ездил в юности в Швецию, я тоже мог остаться. Но я понимал, что у меня больше шансов стать чемпионом, если буду жить в СССР». Я потом думал об этом. Представьте себе: мальчику 16 лет, это еще только-только начало советской власти. 27-ой год, времена еще не кровавые, верней, кровавые, но основная кровь осталась позади. НЭП. Человек живет в окружении друзей. Старший брат, которого он очень любит. Покровитель – старший друг Рохлин. Кто его знает, может, страна и улучшится? Организованная экономика, которая ему нравится… В которую он верит. И он же думал о том, что есть смысл остаться?! Но при этом он бросает мать, бросает брата. В 16 лет! И в этом возрасте на Западе он явно шахматами не заработает, и он это, бесспорно, понимал. На Западе тогда не было профессионалов, ну, может, кроме чемпионов, а ему было только 16 лет! А надо оставить ближайших людей, вроде Рохлина… И подставить их… И он об этом серьезно думал… Никогда он не любил советскую власть, никогда он в это не верил!

А Карпов? У вас с ним тоже складывались неплохие отношения? Хотя известна история, когда он отказался от рукопожатия перед матчем СССР – США на Олимпиаде 1980 года. Анатолий Евгеньевич так же, как и Патриарх, «играл» с Советской властью?

Разумеется. Я знал Толика с его пятнадцати лет, увидел его на турнире в Ростове. На командном первенстве СССР, где он играл на юношеской доске. И уже тогда великолепно играл в блиц! Обыгрывал сильных гроссмейстеров, и было видно, что человек имеет потенциал чемпиона мира. Мы с ним тогда немного пообщались, но уж слишком велика была разница: мне исполнился двадцать один год, ему – всего шестнадцать. О чем мы могли говорить, кроме шахмат?

Поближе сошлись мы, когда вместе играли в полуфинале Союза в 71 году в Даугавпилсе. Он только-только стал гроссмейстером, выполнил норму в Каракасе. А я был сильным мастером. К тому времени Толя уже переехал из Москвы в Ленинград заниматься и работать с Сёмой Фурманом. А устроил этот переезд его другой старший друг Юра Разуваев. В Ленинграде его опекал Алик Бах, и вот вся компания была в Даугавпилсе. Юра был моим близким другом, с Аликом Бахом у меня были прекрасные отношения, еще с тех пор, когда он помогал Талю. С Сёмой Фурманом мы не были друзьями, но были в хороших отношениях. И получилось так, что из-за Юры и Баха я провел довольно много времени с Анатолием. Сидели вместе за завтраком, обедом, ужином.

Кстати, кто-то из коллег в своих воспоминаниях упрекнул вас в узком дебютном репертуаре. Действительно, шахматисты моего поколения знают гроссмейстера Альбурта как апологета двух начал: волжского гамбита и защиты Алехина. Но в Даугавпилсе вы с Карповым «вышли» в сицилианку…

Вот объяснение. В турнире я шел хорошо, у меня были шансы на выход, но я проиграл Карпову партию в «сицилианке», где вообще-то играл очень успешно. Выигрывал черными у сильных мастеров, но знал, что имеется одна слабость, которую мы обнаружили с Платоновым. Но так никто не ходил. И вот Карпов так сыграл! Получил маленький перевес в эндшпиле, отложили уже в заметно худшей для меня позиции. При втором доигрывании он меня добил. Я настолько хреново себя чувствовал после этого, что решил, что теперь все будут так против меня играть. И так обыгрывать… Когда я вернулся в Одессу, решил: бросаю сицилианку! И начал искать, увидел пару партий в «Алехине», потом посмотрел, как ее играл мой приятель мастер Коган. Главный вариант мне понравился, потом я нашел еще что-то свое. И стал играть защиту Алехина. Позже я понял, что допустил большую ошибку. Во-первых, я мог играть немножко другой вариант «сицилианки». Но даже если бы я играл то же самое, и все нашли бы линию Карпова, то в лучшем для себя случае все делали со мной ничью. Помню, случайно сыграл в каком-то чемпионате Америки, который проходил в Нью-Йорке. И все меня «ловили» в Алехине, причем даже мастера, которые заметно уступали мне по уровню. Мне это надоело, и я решил сыграть с Бенджамином и Кристиансеном сицилианку. Играю этот вариант, прекрасно получается! Правда, в обеих партиях сделал ничьи, но с позиции силы. Они отчаянно отбивались в просто худшем эндшпиле. А я в то время играл уже далеко не лучшим образом, мне было лет пятьдесят… И вообще не играл в турнирах три года. Напрасно я бросил играть сицилианскую! Так, как Толя ее трактовал, мало кто бы смог.

Итак, завязалось более тесное знакомство с будущим чемпионом мира?

Мы с ним начали общаться и после этого он стал приезжать в Одессу на всякие сборы с тем же Юрой, с тем же Фурманом. Я к нему часто приходил. Толя был, бесспорно, очень практичным человеком, и сейчас это есть. Он брал от тебя то, что ему было нужно. Вот, скажем, смотрел вместе со мной Алехина, ему это было интересно. И он всегда находил в нем «дыры», Алехина моего он всегда пробивал. В партиях и в анализе. В волжском гамбите было уже что-то не совсем так… Если что-то его мало интересовало, он мог оставить Фурмана или Разуваева. И возвращался только, если его звали. Сёма, сделав пару неудачных ходов, сразу начинал кричать: «Толя, помогай!» Фурман называл его по имени и на «ты». Толя подходил. Обращался он на «вы» и «Семен Абрамович». Но при этом частенько матом: «Семен Абрамович, ну каким же надо быть м…ком, чтобы коня поставить на с4! Что он там делает?!» И так далее. Делал пару своих ходов, и обычно получалось очень здорово.

К чему я это рассказываю? Толя, насколько я его знаю и понимаю, был всегда очень хорош в ЛЮБЫХ играх. Помню, например, как Фурман показывал ему абсолютно новую для него игру, и через пару конов он начинал играть на его же уровне, а потом начинал обыгрывать. ИГРОК! Понимал все карточные игры и, конечно, шахматы. И жизнь, я думаю, для него была заданная реальность. Карты сданы такие, надо ими играть. По правилам. Поэтому его зачастую удивлял Корчной. Перед их первым матчем у них у обоих брали интервью. Им задают одни и те же вопросы. Например, «Ваш любимый фильм?» Толя, естественно, отвечает «Освобождение». Виктор Львович: «Ночи Кабирии». Тоже вполне нормальный фильм, шел в СССР, но это совсем другое. Дальше: «Ваша любимая книга?» «Как закалялась сталь», – отвечает Толя. «Над пропастью во ржи», – говорит Корчной. Опять же хорошая, прогрессивная книга, и опять же не совсем «то». Потом: «Ваше любимое блюдо?» Ну, Виктор Львович отвечает, предположим, «Равиоли». Толя: «Сибирские пельмени». Я очень, кстати, любил пельмени, а вот Толя, кажется, не слишком их жаловал. И когда мы после вместе кушали, я над этим подшучивал: «Толя, а ты в самом деле обожаешь пельмени?» Но опять же это была игра. Я помню, в большой компании его спросили: «Толя, а тебе что, действительно нравится Освобождение?» Там же был целый цикл. «Ты в самом деле смотрел все серии?» Толя даже удивился: «Буду я смотреть такую чушь?!» Он не боялся, что кто-то на него донесет, потому что понимал: наверху от него не ждут, чтобы он полюбил «Освобождение», а знают, что в нужный момент он скажет «правильно».

Кроме защиты Алехина в шахматных кругах я считался большим знатоком Баркова. Помнил наизусть «Луку Мудищева» и «Пров Фомича», того же Баркова. И я читал это Толе, Разуваеву, Фурману. А Толя, в свою очередь, хорошо знал песни Галича, которые я знал не все. И Толя читал нам Галича, причем с удовольствием! С выражением! «…как мать говорю и как женщина, требую их к ответу!» и так далее. Это ведь даже не Высоцкий! Высоцкий – это еще куда ни шло… А Галич – это же чистая антисоветчина! А у Толи никаких негативных эмоций это не вызывало.

Нашумевший отказ от рукопожатия. Как все происходило?

Да, это была знаменитая наша партия, когда я играл с ним на первой доске за американскую команду. Я играть не хотел, о чем сказал на собрании команды. Не потому, что не хотел играть против СССР или лично Карпова. Просто мне нечего было играть против 1.е4! Я не знал, как получить против него хотя бы «+=» в защите Алехина. Но настоял тренер команды, я сыграл, применил новую линию, в которой он разобрался. И обыграл меня. А политическая подоплека такова. Я боролся не с Толей Карповым, я боролся с Советской властью. И хотел, прежде всего, напакостить ей. Помните, в Багио перед какой-то партией он Виктору не подал руки. Что на Виктора, человека с не совсем уравновешенной психикой сильно подействовало. И в той же партии Толя применил новинку и выиграл. Я уверен, что со мной или с Борей Спасским он так делать бы не стал, потому что знал, что не подействует. А на Виктора подействовало! Он стал протестовать: «Почему он отказался от рукопожатия!?» Карпов потом объяснил: «Я не подал ему руки, потому что он плохо отозвался о моих друзьях Батуринском и Рошале». Я дал интервью в шахматных и околошахматных изданиях и вообще кому только мог, что, дескать, вот хороший тест: пожмет или нет мне руку Карпов? Я ничего плохого не говорил ни о Толе, ни о его друзьях. Но не пожмет он мне руку по той причине, что есть установка: таких, как я, перебежчиков давить. Чтобы другим было бежать неповадно, и заодно не приглашали в турниры, где играет Карпов и другие «советские». И вот он демонстрирует, чтоб это знали организаторы турниров, скажем, организатор Гастингса. И не потому, что Толя этого хочет, а просто такая линия. Он мог бы этого не делать, но в этом случае его бы пожурили. А мне-то что, хуже будет, если он не пожмет мне руку? Я не воспринимаю это как что-то личное, но скорей всего он так поступит… Я подошел к доске, он сидел, я протянул руку, он посмотрел в сторону. Я подержал руку некоторое время, пока нас фотографировали. Я сел, он таким тихим голосом сказал: «Нет, Лева, руки пожимать не будем». Хорошо, мы начали играть. Причем играл он эту партию очень корректно. Ему, вероятно, была малоприятна эта ситуация, хотя он понимал, что на меня никакого морального воздействия это не произвело. Моя проблема заключалась в защите Алехина. Почему я говорю «корректно»? Это не означает, что обычно он играл некорректно. Просто у него был такой цепкий взгляд. Он смотрел тебе в глаза и не «отпускал», обычно побеждал в «гляделки». А тут почти всю партию он смотрел в бланк. Я смотрел на него, он смотрел вниз. Когда мы партию завершили, мы очень вежливо передали бланки друг другу, расписались. Я уже не стал делать никаких жестов для рукопожатия, это было мне совершенно не нужно.

Спустя год довелось свидеться на матче за корону в Италии?

На матче в Мерано, который был очень ответственным и важным мероприятием для «советских», мы жили в одной гостинице. Естественно, я к бывшим соотечественникам не подходил, чтобы не создавать для них неприятных ситуаций. С кем мог, беседовал на улице, например, с первой женой Карпова, которая общалась с невестой Игоря, сына Корчного. И даже не просто общалась, а искренне желала, чтобы их скорей отпустили из СССР.

С Сосонко они общались более открыто. И был Игорь Иванов, которого, как объяснил Виктор, он взял специально, чтобы тот действовал на нервы советской делегации. Иванов был неплохим шахматистом и даже как-то раз обыграл Карпова. Он мог бы вполне помогать, но Виктор почему-то решил, что Иванов в шахматном плане помогать не будет, достаточно Сейравана и Шамковича. И вот тот напивался и подходил к советским. Естественно, а к кому же ему еще подходить? Но особо на нервы он никому не действовал, с ним просто старались публично не общаться. Потом к нему и вовсе «привыкли», а вот Виктору он нанес довольно большой ущерб, поскольку Иванов остался на Западе сравнительно недавно и еще не знал действующих там гостиничных правил. В частности, того, что за пользование мини-баром с различными напитками в номере следует платить! По незнанию он счел, что это своего рода бесплатная услуга, скатерть-самобранка или «неразменный пятак», как у Стругацких. А что такого? Ведь на Западе всего в изобилии! Поэтому со спокойной совестью Иванов ежедневно «налегал» на содержимое мини-бара. И, в конечном итоге, «напил» на пять тысяч долларов, что превышало даже оплату номера!

Почти со всеми «советскими» у меня были прекрасные отношения. Даже с тем же Виктором Давыдовичем Батуринским. В Мерано я не был тренером Корчного, но, конечно, был на его стороне. Помню, мы оказались с Батуринским в лифте, и он пожаловался, что Корчной, который был когда-то его близким другом, теперь его ненавидит. И вот он очень сокрушался: «Ну почему же так? Что я ему сделал? Я же делаю свою работу, и он же это понимает…» Действительно, когда я еще до своего отъезда побывал у него в гостях в Москве и мы прилично выпили, он показывал мне свою библиотеку (а она у него была шикарная!). В том числе книги, подписанные Корчным. И я говорю: «Виктор Давыдович! Он не может вас ненавидеть. Он играет свою роль так, как вы свою». Он на меня так долго посмотрел и: «Нет, Лева! Понимаешь, я видел его глаза. Он в самом деле меня ненавидит!» Я: «Не знаю, как Корчной, но я лично вас не ненавижу! Просто я не подхожу к вам общаться по понятным причинам» – «Правильно делаешь, Лева! Я рад, что ты ко мне хорошо относишься. И я к тебе тоже!» И поэтому, когда я слышу такие слухи, что вот Батуринский был таким несгибаемым, то это все чепуха. Недаром еще Солженицын писал, что 80% советских людей не любят власть. Я, наверное, был более везучим человеком, чем он, поэтому могу утверждать, что 90% людей, которых я знал, очень-очень не любили советскую власть! (смеется)

Так-таки, совсем не было врагов?

Вы знаете, в большинстве своём те, «кто остался», не были настоящими врагами. Крогиус, например, всячески «боролся» со мной на своем посту Начальника Управления шахмат и рассылал письма организаторам турниров. Некоторые мне показывали. Например, организаторы Гастингса. В них говорилось, что если играет Альбурт, то мы своих не посылаем. А через общих друзей (того же Файнберга) Коля давал знать: «Лева, ты приезжай, и «наши» тоже приедут!» И когда американцы боялись заявлять меня на матч с командой СССР из опасения, что советские откажутся, он с их письмами меня ознакомил («Они же проститутки!»), и я потом сумел это использовать. Как видите, Крогиус, который с одной стороны писал всякие инструкции, чтобы Альбурта в турниры не приглашали, в то же время сообщал мне, кто и как на них реагирует.

После Мерано в ваших отношениях с Анатолием Евгеньевичем возникла пауза…

А потом было продолжение. Первый чемпионат мира по быстрым шахматам в Масатлане (Мексика) в 1988 году. В «быстрые» я тогда играл хорошо, накануне выиграл первый чемпионат Америки по рапиду. Встречаю Толика, он как ни в чем не бывало: «Привет, Лёва!» И мы с ним поговорили. К тому моменту в Союзе шла перестройка и с такими, как я, встречаться было даже желательно. Мы с ним потрепались о том, о сем, а потом сели за доску в третьем туре, где я снова должен был играть черными. Журналисты помнили старую историю, считали, что это личное. Спрашивали: «Будете вы пожимать руки?» Я отвечал: «Конечно, он мне подаст руку, потому что сейчас другая ситуация». Прихожу, кладу карандаш, иду гулять. Потом подходит Толик, садится за доску. До начала партии осталось минуты три. Еще через минуту подхожу я, Толя встает, чего с другими он не делал, протягивает руку. Все-таки чемпион мира, поэтому обычно протягивал руку сидя. Естественно, я тоже протягиваю руку. Тут еще Толик делает приятный для меня сюрприз, играет с2-с4. Получает лучше, но здесь (все-таки не Алехин) я устоял на ничью и после партии мы ее живо обсуждали. Сначала на доске, потом без нее, а люди смотрят на нас с большим удивлением. Ожидали, что рукопожатия не будет, а, во-вторых, почему вы еще и разговариваете? Самое интересное было на закрытии. Был большой такой прием, приехал какой-то министр, «Кампо», естественно, присутствовал. Экс-чемпион мира и победитель первого чемпионата по быстрым шахматам, конечно, должен сидеть где-то в «президиуме». На самом почетном месте. А другие люди берут свою еду и напитки и сидят за столиками на улице. Деревянные такие столики и скамеечки. Мы с Джинджихом садимся за такой хороший стол на четверых, подходит к нам Толя. Мы его приветствуем, он к нам садится. Роман начинает травить истории, Толя рассказывает московские анекдоты, мы ему – нью-йоркские. А в «президиуме» ищут – где Толя? И видят, что сидит Толя, с одной стороны я, с другой – Рома. А он, знаете, человек очень крупный. Толя же тогда был еще худенький. Как будто Толю с двух сторон окружили вражеские, антисоветские силы. И Кампоманес подбегает его «выручать», а Толя машет рукой: «Какой там президиум! Я с ребятами посижу, вот и Наташа моя идет. Без меня!» И просидел с нами весь вечер.

А чтобы совсем эту тему с Карповым закрыть – недавно он был в Нью-Йорке. У Макса Длуги, моего соседа и друга. И Макс провел такой семинар, где мы были помощниками Карпова. Прекрасно вместе работали. Уже с 88-года у нас были отношения самые хорошие.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. НАШ БРАТ, АНТИСОВЕТЧИК

«Еще подростком я невзлюбил советскую систему. С возрастом нелюбовь лишь укрепилась. Мне удалось не только остаться вне КПСС, но и не стать комсомольцем, чем я особенно горжусь, потому что это было довольно трудно», – нашел вот такие интересные слова. Ну, ладно КПСС, туда попасть стремились многие, а удавалось не каждому. А вот как удалось избежать ВЛКСМ? Туда ведь тащили всех абсолютно без исключения молодых людей. «Увернуться» было практически невозможно. Да и поступить в вуз, не будучи комсомольцем, было довольно проблематично.

В КПСС меня никто вступать не заставлял. Это была своего рода привилегия. И Корчного с Таймановым никто не заставлял. Они сами вступили, потому что считали, что при прочих равных условиях будут иметь маленький «плюс». Скажем, если будут выбирать между ними и, скажем, Талем, то это даст маленький, но перевес. Думаю, что по тем же причинам вступил в партию Каспаров. Карпов-то уже был в «обойме». А он рассуждал примерно так: «Я продемонстрирую свою лояльность Алиеву и его команде. И они станут поддерживать меня с большим рвением». Именно для этого! А так никто не заставлял становиться «коммунистом». И, более того, как показывал пример того же Таля и особенно Бори Спасского, можно было стать чемпионом мира без этого. Играй хорошо и станешь! А ведь трудно было найти столь явно выраженного антисоветчика, как Боря. Да и Таль был такой богемной фигурой – не только не коммунист, но и даже не из «блока коммунистов-беспартийных». Понятно, что у тех, кто состоял в КПСС, было немножко больше возможностей для того и для другого, но если имеешь огромный талант, то это тебя не остановит.

Не стать комсомольцем было куда сложней. Но уж очень мне не нравилась Советская власть и особенно её вранье. Я не был героем, как Владимир Буковский, который был готов выступать открыто против власти. Но я решил для себя: «И так я еле-еле терплю все это, но чтобы еще дополнительно ходить на комсомольские собрания – это чересчур!» Опять же, я не предпринимал ничего такого героического. Получилось так, что после восьми классов я устроился работать на завод и перешел в вечернюю школу. Это позволяло поступать в институт на год раньше. Так вот в старой школе меня еще полгода агитировали, но я говорил, что в следующем году вступлю в комсомол в вечерней школе. Когда стану старше. «Отстаньте от меня!» И отстали. Что мне могли сделать? Отчислить? Но я и так собирался уходить. А уже в вечерней школе, если меня кто и вспомнил, то между делом. А потом я вообще перевелся в заочную школу, где меня вообще никто не трогал. На заводе, где отец работал начальником планового отдела, меня тоже никто не беспокоил. Вот при поступлении в институт, я уверен, это стало «минусом» в анкете. Немного это «перекрывалось» шахматами. Во время учебы ко мне «цеплялись». Но опять же я не лез на рожон, говорил: «Ребята, я занимаюсь шахматами, играю за команду. Буду пропускать собрания. Не трогайте меня!» У меня были друзья в институте, человек я был популярный. Учились многие приезжие из других городов, а я был местный, все знал. «Party», тусовки, у себя дома гостей принимал, поэтому всегда мог найти нужного человека, который мог сказать тому, кто ко мне цеплялся, чтоб от меня отстали. Но я понимал, что это все равно «минус», что помешает при поступлении в аспирантуру, выезде за границу. Смотрят на анкету, это «выскакивает» и проверяющий думает: «Черт! Вроде человек не сидел, из такой нормальной семьи… Почему не в комсомоле? Явно что-то не то… Не любит нашу систему? А раз так, значит, может остаться. А если так, значит, все ляжет на меня – лучше я его не пущу!» Поэтому пару лет я был совершенно «невыездным». Сначала выезжал в Болгарию и Венгрию, а потом выезд вообще закрыли.

Безвыходная ситуация или как?

Приходилось «пробивать» с большим трудом. В Союзе это называлось «блат». Очень многих людей я знал, в основном из-за шахмат. И я мог знакомить людей. Я был хорошим «networker»-ом. Горжусь тем, что многих познакомил и поженил, после чего они жили вместе долго и счастливо. Если бы родился и вырос в Америке, вполне мог стать успешным «matchmaker»-ом и владеть сейчас интернетовской компанией знакомств. Это то, что я всегда делал с большим удовольствием! Существовали своеобразные такие «network»-и. Был, скажем, «network» алкашей, пили вместе и помогали друг другу. Или был «network» собирателей марок. Вот Игорь Платонов на этой почве дружил с Петросяном. А потом и Толя Карпов стал коллекционером. А у меня был свой «network» с антисоветским душком. Обменивались политическими анекдотами, слушали различные «вражеские голоса», и это меня еще больше сближало с друзьями. Была у меня пара друзей, которые не любили говорить на эти темы, и я их оставлял в покое. Но большинство очень даже любило обсуждать эту тему и разделяло мои взгляды.

Нелюбовь к Системе. Это ведь откуда-то шло? Имело свои корни? Может быть, кто-то из близких пострадал в годы репрессий? Или позже?

Нельзя даже сравнивать нынешнее время с советским. С любым его периодом. Не станем даже рассматривать сталинский режим, когда убивали сотнями тысяч. Можно взять хрущевскую «оттепель» или брежневский «застой». Про Горбачева и говорить нечего. Так вот, сразу отделим одну систему от другой. При той старой системе нельзя было уехать из Союза. Более того, большинство населения не могло уехать. Такая страна называется ТЮРЬМА. Другого названия не придумать. И все соцстраны были такими тюрьмами. Вот тебе Куба, вот тебе Вьетнам, вот тебе Китай. Не современный Китай, а тот, который был при Мао, когда бежали из страны в джонках по морю, полному акул. Или Камбоджа – военный коммунизм, доведенный до своего логического конца. Доктором Сорбонны марксистом Пол Потом. Это уже само по себе говорит, что Система ужасная. У меня не было и в мыслях, что я должен «рулить», руководить страной. Это была их страна. Политбюро ей владело. Но если я хочу уехать – дайте мне уехать! Заберите все, что у меня есть, но дайте мне возможность уехать, хотя бы голым! Можно понять, что кто-то знает военные секреты или имеет проблемы с законом. Их не выпускают. ОК! Но ведь таких, как я, почти целая страна. Это первое. Второе. Идиотский политический строй, идиотская идеология. Вранье во всем! Читаешь этих убогих классиков. Маркс, Ленин – совершенно ничтожные люди. В свое время, когда я был пацаном лет тринадцати, пытался «осилить» «Капитал». Я считал, что нужно понять врага. Дочитал до половины, потом стал перелистывать… Такая чушь! Потом стал читать Ленина. Даже не говорю о том, что у него написано, кому в глаза кислотой плеснуть и кого убивать. Вот он писал в своих «научных» работах, что изучил, какие шляпы делают в Петербурге и как можно сэкономить, если вместо сорока разновидностей делать две или три. Он был прав. И магазинов много не нужно, и красителей. Мао Цзэдун это самое и осуществил – одел всех китайцев в одно и то же. Такая чушь! Такая мерзость!

Обычно к таким вещам приходят в более «зрелом» возрасте…

Ну почему? Я тоже думал поначалу, что был одним из «ранних». Потом прочел книгу Толи Щаранского. Когда умер Сталин, ему было всего лишь пять лет, но он очень радовался, потому что его «просветил» дедушка. А он же был младше меня на полтора года! Позже я познакомился с ним в Нью-Йорке. А до этого знал и сотрудничал с его женой Авиталь. Даже хотели устроить матч Решевского с ним по переписке, и местные евреи были страшно удивлены, когда им отказали.

Хорошо написал Буковский, что многие родители имели такую проблему: объяснять или не объяснять детям? Многие решали, что лучше не объяснять, потому что вдруг ребенок сболтнет кому не следует… Пусть тешится в детстве, вступает в пионеры, слушает про «дедушку Ленина» и «великого Сталина». А потом вырастет и все поймет. В моем случае родители мне ничего не говорили, но намекали: «Лева, время такое, что нужно держать язык за зубами. Лишнего не говорить».

Мне очень помог сам товарищ Сталин. Я пошел в школу, мне было семь лет. У нас стояла большая статуя товарища Сталина. Руководство школы панически боялось, как бы чего ни вышло. Если кто-то задел бюст Гоголя, он упал и разбился, что будет? Ну, пожурят тебя, если ты бежал и налетел. Виноват. Если случайно кто-то толкнул или поскользнулся, вообще ничего не скажут. Но если ты бежал и задел Сталина, или что-то разлил возле него или, не дай бог, на него… Это уже большое дело и тут же начинается обсуждение. И такие случаи у нас были. Паника. Докладывать или нет «наверх»? Доложишь – будет явно плохо, приедет разбираться комиссия. Не доложишь – донесут. Если сделал «внутреннее» расследование – какие выводы сделать? Надо же кого-то наказать? Кто разлил такую жидкость, что ребенок поскользнулся и задел самого товарища Сталина? Может быть, вредительство? А может, сам ребенок имел в виду что-то нехорошее? А кто его родители? При этом все говорили, что Сталин – ближайший друг. Что он всех любит, что он такой замечательный человек… И даже ребенок начинает понимать, что здесь что-то не похожее на любовь, а больше смахивает на панический ужас.

Но это все на уровне подсознания. А вот осознанно?

Я довольно рано начал читать. Не то, чтобы был каким-то вундеркиндом, но даже когда читал что-то из того, что было в старой России, то казалось, что люди жили там более нормально. Что даже портрет царя-батюшки не так уж сильно охраняли. Или про то, что Владимир Ильич при царе в ссылке был и благополучно вернулся. А теперь, если человека отправляли в ссылку, то он пропадал.

Слушал анекдоты. Хотите? Принимают человека в партию и спрашивают: «Как ты представляешь себе коммунизм?» А он отвечает: «Будем жить, как при царе-батюшке». И все это вместе, плюс книжки, которые я читал и которые давали хоть какое-то представление о другой жизни. Прекрасно помню, когда умер Сталин. Дома заранее предупредили: «В школе у вас будет что-то особое, не задерживайся, сразу иди домой!» Занятий, естественно в этот день не было и нас распустили. Я пошел не домой, что было в двух кварталах, а вышел в город. Город был пуст. Через какое-то время начали гудеть заводы, потом это прекратилось. Улицы были пусты, не было даже шпаны. Видимо, боялись милиции, которой тоже не было. Я шел по городу и был абсолютно счастлив. Думал, что сейчас жизнь изменится к лучшему. Я был умный мальчик и все прекрасно понимал. Шпаны я не боялся, что они могли мне сделать? Ну, дать разок по шее. А если подойдет милиция, скажу: «Ну, как же? Вот товарищ Сталин умер… Потерялся… Не знаю даже, куда идти…» Но к счастью, никто не подошел, я понял, что поступаю нехорошо по отношению к моим родителям и старшему брату, и пошел домой, где выразил свои чувства. Родители сказали: «Не говори такого, Лёва!», брат (он был старше меня на восемь лет) хихикал и кивал головой. А через некоторое время похерили «дело врачей», расстреляли самого Лаврентия Павловича… Потом наступил 56-й год, события в Венгрии, и все почему-то думали, а начальство распускало слухи, что начнется интервенция. И я с приятелями (нас было человек пять) готовились встретить этих самых «натовских интервентов» с картой города, где были отмечены здания милиции, КГБ, армейские казармы. Но «интервенты» не пришли, и это было мое первое разочарование в Америке. Ведь должна она была прийти нас освободить и не пришла в итоге. Первое разочарование, но не последнее. Поэтому, кстати, когда я уехал жить в Америку, больших иллюзий по этому поводу не испытывал.

Вы пишете, что основательно готовились к побегу из СССР. Хотя вы и успели повидать мир, но не вызывало ли опасения, что не удастся найти себя в другой стране? И самое главное в другой человеческой среде. Проще говоря, не было ли страшно, просто по-человечески страшно? Кстати, трудно представить, что было бы с Вами, если бы все провалилось…

Вообще-то я не хотел уезжать. Россию я очень люблю. Считаю себя русским человеком и страшно люблю все русское. И литературу, и анекдоты, и еду. И людей… Я ждал, что все изменится. Рухнет или преобразуется Система. Когда началась «Пражская весна», была надежда, что, может, и у нас такое начнется. Но ничего не происходило, и в какой-то момент подумал: «Что я делаю?» Выходил на свою Дерибасовскую и каждый встречный спрашивал: «Лёва, ты был там и не остался?» При этом я знал, что каждый десятый может донести, потому что Система работала. Вербовать пытались и меня. Кого-то, бесспорно, завербовали, и кто-то точно донесет, если я что-то лишнее скажу. Не буду же говорить, что безумно люблю Советскую власть. Это будет выглядеть подозрительно, а потом, я не хотел выглядеть дураком в глазах тех, с кем общался. Поэтому говорил всегда: «Ребята, я был за границей и все знаю. На шахматы там не проживешь!». И это было правдой! Это там гроссмейстер зарабатывает больше школьным учителем, как Пфлегер в Западной Германии. А в СССР я, наоборот, зарабатывал раз в десять больше школьного учителя. Учитывая, что у меня законно водилась валюта, я жил – кум королю! Ездил в вагонах «СВ» и еще приплачивал сверху, чтобы купить билет. А в Германии гроссмейстер, скорей всего, вторым классом не сможет поехать. А потом мне всегда нравились только русские девушки. И тут на меня, наверное, в органах было солидное досье, где указывалось, что я встречаюсь именно с русскими девушками. А не, скажем, с молдаванками или грузинками. И мои ответы выглядели вполне разумно, а если кто и доносил, то наверху думали: «Да, Советскую власть не очень любит, а кто ее любит? Мы сами ее не очень любим. А почему возвращается обратно? Умный человек, понимает, что с его профессией на Западе не проживешь, а он хочет жить хорошо». Но в какой-то момент понял, что не могу больше. Хочу я или нет, но в какой-то степени все равно служу этой Системе. Выступал как-то на Кипре с лекциями. Не хвалил коммунизм, Советскую власть, но знал, что про меня говорят: «Советские прислали гроссмейстера Альбурта, он такой хороший, живет у себя в номере, скромно так… Не жалуется! Получает пять долларов в день, тоже не жалуется. Мы его как-то угостили, он был доволен. А вот был американский гроссмейстер Браун, мы ему заплатили тысячу долларов. И все ему было не так. Номер, видите ли, был нехорош. И хотел, чтоб и там, и там за него платили. Видите, какие хорошие люди в Советском Союзе!»

И вот я уже окончательно решил не возвращаться. Перед этим уничтожил все свои бумаги, оставил родителям денег, передал валютные сертификаты друзьям, даже Палатнику уже в Германии оставил книгу «Мастер и Маргарита» (это была тогда редкость и ценность!). И вот сел в самолет и появились мысли: «Я еще ничего не порвал, вполне могу вернуться. Поеду на следующий год и тогда останусь, а сейчас у меня дома то и то, и это…» В конце концов, родителей я очень любил, друзей… И чтобы укрепиться в своем решении, попросил у стюардессы номер «Правды». Начал читать первую страницу, вторую и… Понял: нужно оставаться! Дальше сомнений не было!

И вот вы получили возможность играть в западных турнирах. Что поразило больше всего? Насколько атмосфера этих соревнований отличалась от советских? Наверное, сильно разнилась не только обстановка, но и свободное времяпрепровождение участников?

Я на Западе до этого, как вы знаете, уже побывал. Так что особой разницы не почувствовал. И более того, хорошо представлял себе, чего можно ожидать для себя в шахматах. Ничего особого для себя не ждал, хорошо представлял ситуацию. Я мог бы остаться в Германии и даже выступать за тот же клуб, против которого должен был сыграть за «Буревестник». Хозяин «Золингена» ко мне очень хорошо относился. Эгон Эвертс передал через общих друзей: «Лева, я сейчас не могу прийти к тебе, чтобы не подумали, что это я уговорил тебя остаться. Но когда «ваши» уедут, ты можешь у меня пожить и играть за мой клуб». В то время, кстати, я прекрасно, без всякого акцента говорил по-немецки.

Мне сразу давали очень хорошие условия. Но у меня (опять же я не выставляю себя в героическом свете) всегда была цель – бороться с Советской властью. И я решил, что это лучше делать в Америке. У меня там были друзья, тот же Миша Файнберг, и я попросил, чтобы меня перевезли за океан. В посольстве в Бонне меня интервьюировали и через две недели отправили в Америку. Приехал. Нью-Йорк – конечно, совершенно поразительный город! Даже после того что я видел, Нью-Йорк это Нью-Йорк! Не Бонн, не Копенгаген и не Стокгольм. Масса впечатлений. Иногда довольно странных. В Бруклине, где я поначалу остановился, «сабвэй» ходит над головой, шумит страшно, грязь на улицах. Хотя в Одессе грязи тоже хватало… Но для меня все это казалось прекрасным. Свобода!

И первый турнир на Западе в новом качестве.

С самого начала я стал играть в шахматы. Миша Файнберг дал мне почитать американский «Chess Life» и на следующий день я включился в турнир в Маршалловском клубе. Там играл мой приятель с Украины Виталик Зальцман, первый приз – 300 долларов. Сумма для меня довольно приличная, в кармане у меня было всего 70 долларов. Я выигрываю первые две партии, лидирую, скорей всего должен выиграть турнир. И вдруг… «Слушай, Лёва!», – говорит мне один местный любитель, нерусский. – «Завтра начинается US-open, там первый приз пять тысяч. Что тебе триста? Поехали!» И я собираюсь, в 4 часа ночи впервые в жизни спускаюсь в сабвэй. Чего мне бояться? Я приехал из Одессы! Любитель меня встречает внутри сабвэя, потом мы летим. Прилетаем. Я поселяюсь вместе со своим старым другом Романом Пельцем из Канады (потом я напечатал его книжки), в Торонто у него своя школа, он один из самых лучших в мире тренеров. В Одессе был моим тренером и Тукмакова, когда нам было лет по двенадцать-тринадцать... А турнир был довольно неплохой, играли сильные шахматисты. Хорошо играл Флорин Георгиу, который занял первое место. Я имел хорошие шансы на победу, но пожадничал. Тур был вечером, а по утрам один за другим проходили еще два международных турнира с нормой международного мастера. Там первые призы были по две тысячи, и мне предложили сыграть. Еще дали гонорар – 600 долларов. Конечно, я сделал большую глупость, что подписался играть… Один турнир я выиграл, во втором занял второе место. В деньгах выиграл неплохо, но, конечно, играть по две партии в день против сильных соперников, когда твой вечерний противник играет всего одну партию – это большая глупость! Но в итоге я заработал хорошо, вернулся обратно в Нью-Йорк с деньгами, тут же сошел со всех пособий. Точней, я даже не успел их толком оформить.

Начал играть в американских турнирах. Какие были впечатления? Здесь часто играют по две партии в день. Для меня это было немножко непривычно, но если так играют мои противники, значит, и я могу также играть. Как относился к соперникам? Как советский гроссмейстер. Мне почти любой казался «фраером». И, в общем-то, так оно и было. Когда я играл с достаточно сильным, именитым соперником, подбадривал себя перед партией. Как в свое время Ботвинник – «Вперед, на Кереса!» Перед встречей, допустим, с Адорьяном или Брауном задавал себе вопрос: «Кто он такой?» Я с Талем играл. Мы шесть партий с ним сыграли вничью, одну я проиграл. Причем в тех партиях, что закончились вничью, я стоял лучше. Я Бронштейна дважды обыграл, имел положительный счет с Полугаевским. Так что, кто они для меня такие? Может быть, оценивал себя чуть-чуть выше того, что я стоил, но помнил идею Крогиуса о том, что если ты выбираешь между пессимистом и оптимистом в шахматах, конечно, лучше быть оптимистом. И довольно быстро я сделал первый рейтинг в Америке.

А там состав команды определяется не какими-нибудь совещаниями, а по формуле. И, согласно ей, я должен был быть первым. И я занял первую доску!

Вы успели рассказать о своем первом «Турнире Наций», где возглавили сборную США. Но после Олимпиады в Салониках-1984 больше за команду не играли…

В Люцерне я играл по той же формуле на третьей доске, а в 84-м (Салоники) первым запасным. В 86-м не играл, потому что Олимпиада проходила в Арабских Эмиратах, и я был большим противником поездки, так как не допускали команду Израиля. А почему не играл в 88-м, уже не помню. Может, просто не попал, а может, было что-то более важное. Честно говоря, это было интересно для меня в первый раз – встретить новых людей, увидеть знакомых. С СССР, да и из других стран, например, из Чехословакии Фтачника. Второй раз в Люцерне было еще интересно, в Греции уже поменьше… А в 88-м мысленно свою карьеру я уже заканчивал… К этому моменту Советская власть стала заметно шататься, и борьба с ней стала особенно интересной. А в 89-м, когда начали рушиться режимы в Восточной Европе, стало ясно, что Горбачеву не устоять.

Нам в Союзе было далеко не так очевидно, что Система «падает».

Я тоже не могу сказать, что мне было совершенно ясно, что режим вот-вот упадет. В то время я дружил (да мы и сейчас дружим) и часто общался с Владимиром Буковским. Великий человек и прекрасный автор. У него была теория, которую в антисоветской тусовке многие разделяли. Суть ее заключается в следующем. Горбачев, как раньше Брежнев, постарается получить от Запада различные послабления в области торговли, технологии и т. д., чтобы залатать Систему. Для этого он идет на «перестройку», «гласность» и прочее. Попытается ее обновить, омолодить, но это у него не получится, а вот от Запада он что-то поимеет. Внутри страны, были уверены мы, ничего не получится. Чем больше он даст людям свободы, тем больше они будут требовать еще, и скоро ситуация выйдет из-под контроля. Поэтому так долго он продолжать это не сможет, и через какое-то время пойдет на зажим. Кого-то убьют во время очередной демонстрации, кого-то посадят, будет какая-то агрессия вроде Карибского кризиса. И Запад снова зажмется, начнет бойкотировать какие-то мероприятия (как Олимпиаду-80), перестанет продавать Союзу зерно по льготным ценам, шарикоподшипники всякие, которые могут использоваться в ракетах и др. Но через пару лет после этого, говорил Буковский, Система затрещит еще больше. Придет какой-нибудь новый Горбачев, которого будут считать хорошим, как в свое время Андропова, который пил виски и слушал джаз. Будет новая оттепель, затем новый зажим с все более уменьшающейся амплитудой и в один прекрасный день Система рухнет, а на определенном витке развития будет настоящий взрыв. Главное – подготовиться, чтобы не наступил полный бардак.

Мы все в этот прогноз верили, считали, что это весьма вероятно. Потом поняли, что, возможно, не будет и «зажима». Осенью 1989 года (это был один из самых приятных периодов в моей жизни, сравнимый разве что со смертью товарища Сталина, но более растянутый по времени), стали один за другим рушиться коммунистические режимы. Немцы побежали через венгерскую границу в Австрию. Чехословакия, потом Чаушеску. Потом Горбачев, который дрожащим голосом заклинал: «Я не Чаушеску, я не Чаушеску. СССР – не Румыния!» А я думаю, он прекрасно понимал, что он как раз и есть Чаушеску, а его Раиса Максимовна – Елена Чаушеску. И что вот это самое с ними произойдет, если он решит идти против течения. Тогда я подумал: он человек слабый, запуганный, на «зажим» в той степени, чтобы переломить ход событий, он не пойдет. Так оно и вышло. Потом были еще три приятных дня: 19, 20, 21 августа. Как раз 21-го у меня день рождения, так что путч стал для меня большим подарком! В те дни я давал много интервью на радио и телевидении. Часто разговаривал с Буковским и Каспаровым. Числа 20-го стало ясно, что путч точно провалился (раньше мы думали, что, может, протянет несколько недель, от силы месяцев). Гарик сказал тогда мне: «Знаешь что, Лёва, лет через двадцать мы будем вспоминать это, как лучшие дни своей жизни!» Действительно, с удовольствием вспоминаю эти дни, хотя получилось все хуже, чем мы на это рассчитывали. Отчасти и по нашей вине (имея в виду и себя также), того же Буковского, того же Солженицына. Вернись они в СССР, ну хоть сразу после путча, многих ошибок удалось бы избежать. С Буша спрашивать особо нечего, а вот Рейган мог сделать больше… Например, подготовить Америку к развалу Советского Союза.

Началась эпоха Ельцина, который был хорош как разрушитель, но оказался совершенно никудышным созидателем. И опять же привожу чисто мое мнение, с которым ни Каспаров, ни Буковский не соглашаются, но со временем полностью стал разделять Солженицын. Я считаю, что Путин – это великий лидер (российский Кемаль Ататюрк). Россия должна быть счастлива и благодарить Бога за то, что он есть. И желать, чтобы он еще много лет оставался у власти. И для Америки – то же самое. Я помню, когда его назначил Ельцин. 5 июля, после национального американского праздника, мы с женой были в гостях у Юры Ярым-Агаева. Старого московского диссидента, одного из создателей Хельсинкской группы. И вот Юра и Володя (Буковский) стали надо мной подшучивать, что «вот, Лева, тебе нравится Путин», а я им еще с 90-го года говорил, что Путин наш человек, настоящий антисоветчик. А в августе 91-го убедился в этом. И я спросил тогда: «А кого хотели бы вы? Примакова? Лужкова? Из реальных людей? Может быть, Степашина? Немцова? Кириенко? Ну, пробовали же их. Они «рулили», у них не получается. И для Америки это будет хорошо!» И, в самом деле, когда случилось 11 сентября, Путин сразу предложил помощь Бушу, и не просто предложил, а предоставил ее. Несмотря на то, что его собственные помощники возражали: «Как же так, предоставить Америке перелеты через нашу территорию?!»

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ДЕЛА СЕГОДНЯШНИЕ

Уехал я в Америку, чтобы заняться политикой – борьбой с Советским Союзом. С которым, как с мировым злом, считал своим долгом бороться. И заодно помогать людям, тем же Боре Гулько и Ане Ахшарумовой, которые были «отказниками». Когда СССР развалился, обрадовался и решил, что мой долг выполнен, и я могу жить в свое удовольствие, что и стал делать. Без усилий отказался выступать в турнирах, поскольку игра была сопряжена для меня с поездками, а ездить я не очень люблю. Мне нравится быть дома у себя в Нью-Йорке, разве что раз в год поехать на море… На пару недель. Я искал, чем заняться, точней, чем зарабатывать, и кроме уроков (которые у меня были всегда), нашел, как мне казалось, интересное и полезное для себя дело. Я стал писать и издавать книги. И в этом достаточно преуспел. Издал целый курс шахмат. Сейчас уже 18 книг. Главный курс – 12, а остальные – «компания-2», особняком стоит последняя книжка о матче Карлсен – Карякин. Для меня это как бы «лебединая песня», последняя серьезная книга. Хотелось сделать ее очень хорошей, и я сделал ее очень красиво! Об этом ниже.

Жил я довольно спокойно, в свое удовольствие, пока не случилось такое… В общем, я почувствовал, что… Как это сказать? Не могу молчать. Могу и должен что-то сделать. Творится что-то такое для меня не очень понятное. Неприятное. Раньше, когда боролся с советской властью, считал, что я один из немногих, кто оказался здесь, кто может «открыть глаза» Америке. Потом после развала Союза думал: при чем здесь я? Сейчас все открыто. И Америка для России, и Россия для Америки. Но такой маразм начался где-то году в 13-14, что подумал: надо что-то делать. Начал выступать… Но чем больше времени проходит, тем меньше веры в то, что я смогу что-то сделать. Маразм с американской стороны «крепчает», даже такой человек, как Дональд Трамп, ставший президентом и понимающий, что такое Россия, и кто такой Путин, и то мало что может сделать. Неприятно видеть глупость и вранье не только по этому, но и многим другим вопросам. Правда, здесь есть какие-то ниши. По крайней мере, никто не заставляет тебя врать, как это было в Советском Союзе. Там было трудно уклониться, и люди, которые не подписали, например, письмо против Корчного (те же Бронштейн или Гулько) тут же за это поплатились. Здесь же… может, я чем-то поплатился… Не получил колонки в «New York Times» в свое время или что-то еще. Или кто-то не стал брать у меня уроки, потому что считает, что я мерзавец и ретроград. Но все-таки это не так страшно, до советского маразма мы пока не дошли. И вряд ли дойдем.

Я помню, сидел как-то в «Русском самоваре». Есть у нас в Нью-Йорке, на Манхэттене такой модный русский ресторан. Кто там только не перебывал! Ельцин, Греф, Швыдкой, Козырев – вся российская политическая элита. И не только. Пугачева, Кобзон, Слава Фетисов (с которым меня много лет назад познакомил Каспаров и просил помочь ему освоиться в Америке, что я с удовольствием сделал). Заходил туда частенько Сергей Лавров, который тогда был послом в ООН. И мы с ним были в хороших отношениях, начиная с 90-х годов. Лавров очень дружил с моим другом Левой Максимовым, который в 70-е годы уехал из Москвы. Максимов был 22-го года рождения и 9-го мая Лавров всегда напоминал, что вот такие люди, как он, воевали и отстояли нашу страну. В самом деле, Максимов успел на войну. Часто мы сидели поэтому за одним столом, он весьма приятный человек, к тому же у него были друзья-шахматисты. И, я помню, как-то мы с ним разговаривали. Был уже 2004-й или 2005 год, Буш и Путин к этому времени были еще друзьями, но имелось уже не совсем полное понимание. Я предлагал Лаврову улучшить имидж России, взять, например, интервью у Путина, это мог бы сделать мой друг Чарли Краутхаммер, влиятельный обозреватель и журналист, кстати, большой любитель шахмат. Или организовать передачу на телевидении, тем более, что Путин хорошо говорит и смотрится. На что Лавров отвечает: «Ты знаешь, Лёва, я Америку очень люблю. И Нью-Йорк, где у меня много друзей… Но я думаю, что Америка для нас тупиковое направление. Мы хотим иметь с ней хорошие отношения, но мы Америке не нужны. Америка самодостаточна, а вот с Европой у нас есть общие интересы. Англия, Франция, Германия… Поэтому мы должны сосредоточиться на Европе. Есть только один человек в нашем истеблишменте, который считает, что Америка имеет для нас перспективу, но поскольку этот человек лично Владимир Владимирович, то мы все берем под козырек и занимаемся Америкой. Но если он… Нет, не изменит своего отношения, просто потеряет интерес к вашей стране, то наша политика по отношению к Америке повернется на 180 градусов. Не станет враждебной. Просто – мы вам не нужны, вы нам не нужны». И я думаю, Лавров был прав. И когда Путин «получал» от Буша раз за разом не по злобе, а от непонимания, то он начал сомневаться, колебаться. А когда на место Буша пришел ничтожный Обама, явно понял, чего ему ожидать в дальнейшем. Были какие-то надежды на Трампа, но ему, как Гулливеру, лилипуты связали руки и ноги. И ситуация сейчас такова, что началась новая холодная война. Чем дольше она будет идти, тем будет хуже, потому что сейчас она уже обрастает своими институтами. Люди будут строить на этой войне свою карьеру, писать диссертации и т. д.

Мы немножко отошли от шахматных тем, хотя в настоящий момент это занимает меня больше всего. Я всегда хотел, чтобы наладилась жизнь в России, и она стала другом Америки. Но, вы знаете, сейчас такая неприязнь к России! Не в массах, а в элите, причем как левой, так и правой. Демократы и республиканцы. Такого в советские времена и близко не было! Даже когда Советский Союз ввел в Афганистан войска, и Картер наложил эмбарго на продажу зерна, его критиковали не только левые (например, известный всем Кеннеди). Более того, чтобы получить голоса избирателей в Айове, «против» выступил и Рейган! Став президентом, Рейган тут же отменил эмбарго. Сейчас же журналист напишет мало-мальски нормальную вещь о России или о Путине, которую трудно оспорить. Например: «в России много сильных шахматистов». И что? Редактор журнала, весьма вероятно, это вычеркнет. Все это правда, но что подумают читатели? Как?? Мы говорим хорошее о России??

Это все равно, как если бы году в 42-м какой-нибудь журнал напечатал статью о том, что в свободное время Гитлер режет и кушает собак. А какой-то антифашист, с хорошей репутацией (как сейчас я, с хорошей репутацией антисоветчика), который знал Гитлера молодым, написал бы, что, конечно, Гитлер мерзавец, сволочь и т. д. Но! Во-первых, он любит собак, а во-вторых, не кушает мяса, потому что вегетарианец! И если бы такое он написал, редактор наверняка подумал: «Да это правда, но сделаешь опровержение, и все подумают, что я хвалю Гитлера! А этого делать нельзя!»

И у меня был такой случай с журналом, где меня все очень хорошо знают. «National Review». Консервативный журнал. Они напечатали статью, где автор утверждал, что Путин лично участвовал в организации взрывов в 99-м году. Причем он делал явные ошибки, которые легко опровергнуть. А на обложке изображен Путин в образе вампира. Я им написал письмо в редакцию, строго по их форме, что не спорю с их политикой в отношении с Россией. Но вы можете привести хоть один пример (даже когда сбили южнокорейский самолет при Андропове), когда ставили на обложку журнала российского лидера в образе вампира? Такого никогда не было. Это первое. Второе: в статье имеются ошибки, на которые я вам указываю. Сначала редактору мое письмо, кажется, понравилось, но ведь нельзя же обелять Путина! В итоге мое письмо, конечно, не опубликовали,

Я думаю, что мир все-таки выстоит. Выстоял он при коммунизме, переживет и эту холодную войну. Но это будет очень дорого стоить и России, и Америке. Но что поделаешь?

Каковы ваши впечатления о матче Карлсен – Карякин? Организация?

Если говорить о моих впечатлениях как был организован матч, то мне трудно что-то сказать. Я был настолько рад, что матч проходит в Нью-Йорке! «Дареному коню в зубы не смотрят!» Я был счастлив увидеть всю шахматную компанию. И русскую, и норвежскую, тем более, что кое-кого я уже знал довольно хорошо. И организаторы успели подготовиться к матчу очень неплохо. Пусть и доделывали, достраивали все в самые последние дни перед матчем. В Нью-Йорке перед этим я наблюдал два матча на первенство мира. Первый организовал Тед Филд – Каспаров – Карпов в 1990 году, в котором я принимал активное участие. Тед был настоящим меценатом, готов был тратить миллионы! Только на один банкет в начале матча он потратил полмиллиона! Собранные от продажи билетов 250 000 долларов он потом пожертвовал в «Аmerican chess foundation». То есть, он не стремился заработать или частично вернуть затраченное. Следующий матч Каспарова с Анандом в 95-м был уже победнее. Но он проходил в прекрасном месте, в тех самых башнях, которые потом разрушили террористы…

Лев Альбурт, Жужа Полгар, Брюс Пандольфини

В 2016 году было много эффектного. Были прекрасные комментаторы – Юдит Полгар и у нее были хорошие, интересные гости. Молодые американские гроссмейстеры, и даже меня пригласили. Но, главное, она сама прекрасно вела репортаж. Была хорошая комната для VIP, где собиралась шахматная тусовка. Приходил Каруана поиграть в блиц с Длуги… На открытии был Дмитрий Песков. До конца матча оставался Андрей Филатов.

Я не думал, что мне предложат подходящую официальную должность на матче. Как комментатор Юдит лучше, а самое главное, симпатичней меня (смеется), и играла стабильно лучше, чем я в мои лучшие годы. Но мне это и не надо было, потому что я хотел свободно встречаться с друзьями и учениками. В итоге побывал на всех партиях матча, кроме одной (надо было позаниматься кое-какими делами). Это была короткая шестая партия. Побывал на банкетах, общался с разными людьми, что было очень интересно. Я увидел, что качество партий матча, вопреки некоторым прогнозам, очень высокое. Я привел в книге даже цитату Бори Гельфанда, когда он сказал, что каждый играет настолько хорошо, насколько это позволяет соперник. Играл бы Карлсен не с Карякиным, а со мной, понятно, творил бы чудеса, фейерверки и «ферзь h6» в каждой партии. Но в том-то и дело, что была жесткая борьба, в которой иногда допускались ошибки. И на ошибках этих можно учиться. И вот, когда я увидел такое высокое качество еще до тай-брейка, понял, что надо делать книгу.

Вашу книгу о матче Карлсен – Карякин я успел посмотреть только мельком. Но первые впечатления: написана довольно необычно.

Идея такой книги у меня зародилась давно. Как уже рассказал, я начал издавать книги. Получилась такая своеобразная серия. Сначала в эту серию вошли книги Пельца. Потом написал три книги Сеня Палатник. Крогиус приехал в США, предложил несколько замечательных идей, которые мне очень понравились. Правда, пришлось сказать ему: «Коля, я всего лишь маленький издатель и все не потяну, а вот эндшпиль мне нужен!» И он написал книжку по эндшпилю, которая даже получила приз как лучшая шахматная книга года в Америке. Потом я сделал книгу, которой очень горжусь: «Chess for Gifted and Busy» (Шахматы для талантливых и занятых). Взял главное, что издал до этого, и сжал в одну книжку, это было очень нелегко сделать! Куда как легче расползаться по древу, а вот сжать… (вы будете смеяться, но идею я отчасти взял от «Краткого курса истории ВКП(б)», это ведь классическая выжимка!)

Потом возникла мысль… Вам известна, наверное, знаменитая книжка Бронштейна, которую по праву считают лучшей в мире. Но есть также книга Найдорфа про тот же турнир гроссмейстеров 1953 года. Прочел ее с удовольствием! Я по-прежнему больше люблю книгу Бронштейна, но книга Найдорфа очень-очень близка к ней по качеству, и мне было очень интересно их сравнить. Вроде одно и то же, одни и те же события, одни и те же партии, но авторы дают им оценку с разных сторон. И мне очень хотелось сделать такую сравнительную книгу о каком-нибудь значительном событии. Но осуществить это трудно, потому что сейчас другие времена и не «идут» такие книги из-за Интернета, экономически это невыгодно, нужен спонсор. Вот, если я сделаю книгу о дебюте, о каком угодно… Я издал несколько книжек Джинджихашвили по дебютам. Те продаются замечательно! А то, что я хотел, если делать очень хорошей, то она себя не окупит.

И как удалось найти выход из положения?

Я предложил Рексу Синкфилду сделать книгу о следующем его турнире и попросил «скромную» сумму порядка ста тысяч долларов. Не для себя. Просто заплатить каждому участнику, чтобы он прокомментировал пару своих партий и сделал прогноз о результатах турнира. Найти великого шахматиста – я сразу имел в виду Володю Крамника, если он не участвует в турнире и согласится комментировать партии. И т. д. С Рексом у меня хорошие отношения, и он честно сказал мне, что у него уже есть команда (Сейраван и др.), которая занимается подобным проектом. Я пожелал ему успеха и, в общем, забыл о своей идее.

Но у меня есть ученик, мастер, который захотел стать спонсором. Причем начали мы не со ста тысяч, а поскольку это был матч, с сорока. Потом он эту сумму увеличил. Я спросил у Крамника, он ответил: «Лева, если матч будет интересным, я готов поработать». Это был еще один важный шаг.

О самом матче я узнал от Кирсана Илюмжинова, когда его еще пускали в Нью-Йорк, за год до его начала. Он спросил, какая роль меня интересует. Я ответил, что подойдет роль дружески настроенного гостя. И в книжке на 6-ой странице есть фото вместе с ним в «Русском Самоваре». И, слава Богу, несмотря даже на то, что его перестали пускать, он стоял на своем и матч Нью-Йорк получил.

И вот тут началась наша работа. Было решено взять за образец книгу Таля о его матче с Ботвинником и сборник партий второго матча Петросян – Спасский, написанный их тренерами Болеславским и Бондаревским.

Мой соавтор Джон Крумиллер – хороший шахматист, его рейтинг порядка 2300. Он со мной вместе анализировал с помощью модуля, тем более, что он прекрасно знает компьютеры вообще и шахматные в частности. И знает, как их использовать, что дано не каждому. Набрана книга хорошо, красиво, четыре цвета. А я Джону советовал, где и в каких моментах узнавать компьютерную оценку. А Володя Крамник наговорил нам (мы провели с ним пару сессий по скайпу, в сумме около 11 часов) 41(!) страницу текста мелким шрифтом. Мы потом это распечатали, обработали, послали Володе. Он снова прокомментировал, потом мы этот материал включили в книгу и снова послали ему для замечаний. В итоге он сделал куда больше, чем мы ожидали. Мы рассчитывали, что он сделает приблизительно одну четвертую того, что он сделал. Этого было бы более чем достаточно. У нас даже возникла проблема, как использовать лишний материал. Пришлось разбивать его на части, раскидывать туда-сюда, но это была приятная проблема! Можно сказать, вам дали огромное состояние и предложили разделить с друзьями. Мне как гроссмейстеру было особенно интересно, хотя шахматы я понимаю не на уровне Крамника – Карякина – Карлсена. Книгу теперь мы надеемся издать на разных языках. Не хочу сказать, что этой книгой закончится история издательства мной шахматных книг, просто хотелось создать что-то хорошее, что будет интересно прочитать читателям разного уровня. Начиная от гроссмейстера экстра-класса, которому будет интересно изучить манеру игры Карякина и Карлсена, а возможно, и тому, кто сам собирается сыграть матч на первенство мира. И я думаю, что это интересно также и читателям уровня советского третьего разряда, потому что мы объясняем и многие простые вещи. Например, как изучать дебют. То есть мы пытались достичь некоего баланса, чтобы было интересно читать широкому кругу людей. Если будет суперсложно, будет неинтересно любителю, а если слишком упрощать – мастеру. Пытались найти «золотую середину».