Свое 70-летие Евгений Яковлевич Гик отметил выходом в свет однотомника «Люди и фигуры», куда вошли лучшие из его работ в самых разных жанрах. Эта книга стала 175-м авторским изданием. Поздравляем юбиляра и предлагаем вниманию читателей автобиографические заметки и шахматную юмореску.

ОТ КНИГИ К КНИГЕ

Мой отец Яков Гик был одним из основоположников советской журналистики, но радовался, когда я поступил в МГУ не на факультет журналистики, а на механико-математический. В 1938 году во Владивостоке папа создал новую газету и вскоре был объявлен японским шпионом. В тюрьме за полтора года он ни в чем не признался, и это его спасло. Во время войны отец находился в Баку, был корреспондентом «Известий» по Кавказу, награжден орденами и медалями. Наступило мирное время, и его назначили главным редактором «Бакинского рабочего», центральной газеты Азербайджана, а также избрали членом ЦК республики. Однажды Багирову, первому секретарю ЦК, померещилось, что в газете опубликована карикатура на Сталина, он рассвирепел и вызвал к себе главного редактора. Но отец предпочел немедленно улететь в Москву - ходили устойчивые слухи, что Багиров расстреливает прямо в кабинете (а через несколько лет, почти одновременно с Берия, расстреляли и самого Багирова), до столицы щупальца этого страшного человека не дотягивались.

Моя мама, Нонна Гик, в девичестве Куксенко, родилась в Ленкорани, небольшом азербайджанском городке, потом перебралась в Баку, где они с папой и познакомились - она была очень красивой и не влюбиться в нее было невозможно. Здесь же в Баку, в Старой крепости родился и я. После переезда папы в Москву мы с мамой упаковали чемоданы и вскоре отправились вслед за ним. Так что меня можно считать коренным москвичом – в первый класс я пошел в школу на улице Горького.

       

Известный поэт Алексей Сурков пригласил отца в «Огонек» ответственным секретарем. Но через несколько лет редактор сменился: журнал захватил Анатолий Софронов, «литературный палач», как назвал его Константин Симонов. Нормальному человеку трудно было заниматься журналом под руководством этого придворного писаки, автора многочисленных «Стряпух», и папа перешел из «Огонька» в «Литературную газету», затем участвовал в создании «Экономической газеты», а последние годы работал в Агентстве печати Новости (АПН, ныне РИА Новости). Да, журналистская жизнь отца была непростой, и легко понять, почему он был рад, что сын не пошел по его стопам.

Папа умер в 1963-м, а свои первые заметки я опубликовал в 1968-м, как только стал шахматным мастером. И потом уже не мог остановиться. Грустно, когда отцы не успевают порадоваться успехам своих сыновей. Мама пережила отца почти на сорок лет, четверть века из них тоже проработала в АПН. Узнав, что меня приняли в Союз писателей, она сильно горевала, что не может обсудить с папой эту неожиданную новость. В 2001-м умерла и она. Всегда с удовольствием отдыхал с мамой, часто брал ее с собой в разные поездки, в том числе шахматные. Я безумно любил свою мамочку, и все же до конца жизни меня будет преследовать щемящее чувство, что так и не сумел раскрыть всю свою любовь к ней. 

Но мы забежали вперед. Играть в шахматы, как это обычно бывает, меня научил отец, а «тренером» стал его юный друг, тоже переехавший из Баку в Москву, ныне знаменитый драматург и писатель Леонид Зорин. Возможно, кто-то из читателей не смотрел его популярных пьес - «Варшавскую мелодию», «Коронацию» или «Дион», но наверняка не раз смеялся над «Покровскими воротами», которые уже больше тридцати лет регулярно показывает ТВ. Зорин - сильный кандидат в мастера, был чемпионом ЦДЛ, а в докомпьютерные времена, когда за партиями гроссмейстеров было принято следить, находясь в зале, он был частым гостем соревнований, не раз писал шахматные статьи. Наконец, он автор сценария фильма «Гроссмейстер» с Корчным в главной роли. После смерти моего отца Леонид Генрихович относился ко мне как к сыну, и счастье, что я уже полвека имею возможность общаться с классиком отечественной литературы. Надеюсь, его уроки не пропали даром.

Евгений Гик, Леонид Зорин и Александр Рошаль с женой Ириной

В пятом классе я записался в кружок Ленинградского дома пионеров, потом перешел на стадион Юных пионеров, где шахматной секцией руководил Виктор Хенкин. С Виктором Львовичем я с удовольствием общался почти шесть десятилетий, иногда чаще, иногда реже – и как с тренером, и как с журналистом. Два года назад, когда Хенкин умер, я, кажется, был единственным СЮПовцем, провожавшим его в последний путь.

Между прочим, здесь же я занимался и легкой атлетикой, моим коньком был спринт. В первом же чемпионате СЮПа для мальчиков до 14 лет я победил в беге на 60 м – 7,3 сек. Неплохой результат, но на 100 м сил у меня никогда не хватало и мои лучшие секунды - 11,9. Помню, когда наша команда стала чемпионом столицы и установила рекорд в эстафетном беге 4х100 м, в «Шахматной Москве» появилась заметка обо мне Виктора Хенкина «Сильные мускулы и крепкие нервы» (честно говоря, ни тем, ни другим особо похвастаться не мог). Сочетать два вида спорта было трудно, и вскоре шахматы взяли верх. Тем более, что на родительском собрании тренер по легкой атлетике сообщил отцу, что из-за плоскостопия олимпийский чемпион из меня не выйдет.

                                                        

В старших классах я перешел к известному тренеру Равинскому, который преданно любил шахматы, по-моему, из-за них у него даже не сложилась личная жизнь. Григорий Ионович был добрым человеком, но очень строгим, когда дело касалось шахмат. Помню счастливые дни, когда Ботвинник давал сеанс одновременной игры с часами сильнейшим юношам Москвы, и я дважды, весной и летом, добился почетной ничьей. А вот в третий раз не вышло – я опоздал на сеанс на несколько минут, и Равинский не разрешил мне сесть за доску.

В том же году в составе сборной Москвы я завоевал в Риге золотую медаль чемпиона СССР. Столица несколько лет не могла стать первой, и эта победа была очень важной. Возглавлял команду тогдашний вундеркинд Саша Куинджи (кандидат в мастера!), на третьей доске играл Яша Мурей, только он из всех нас стал гроссмейстером, на четвертой – я, на восьмой – Сережа Розенберг, мной многолетний друг. У девушек лидером была Алла Кушнир, вскоре она стала вице-чемпионкой мира, а позднее, смирившись с тем, что Нону Гаприндашвили не превзойти, уехала в Израиль и исчезла с шахматного горизонта.

Весь десятый класс я посвятил подготовке в МГУ - получил серебряную медаль (четверка по географии: это и понятно, ведь тогда за рубеж мало кого пускали), затем две пятерки по математике на вступительных экзаменах, и я оказался в числе счастливчиков, студентов мехмата. Несколько раз я был чемпионом МГУ, а, выступая за его сборную, и чемпионом страны среди студентов – одно из самых приятных воспоминаний.

Получив диплом, я немного поднажал и стал мастером. Никогда не знаешь, где найдешь, а где потеряешь. В 1967-м в Харькове я участвовал в чемпионате СССР (35-е первенство проводилось по швейцарской системе) и сыграл там, как оказалось, самую удачную партию в своей жизни. Благодаря тому, что в пятом туре быстро сдался (в выигранной позиции!), успел на свидание с прекрасной харьковчанкой, которая вскоре стала моей женой.

В 1971 году я завоевал первый Кубок Москвы, в котором по нокаут-системе играли 64 участника (в финале справился с Анатолием Быховским), и, кстати, на рубеже 60-70-х пять раз подряд выполнил мастерскую норму. В общем, еще продолжал оставлять надежды…

Имел ли я шансы продвинуться дальше? Вряд ли. Осенью 1968-го меня пригласили в турнир молодых мастеров, посвященный 50-летию ВЛКСМ. Очень сильный состав, сохранилась таблица: Борис Гулько, Юрий Разуваев, Юрий Балашов, Борис Злотник, Игорь Зайцев и я. Автор этих воспоминаний уступил Гулько, занявшему первое место, одолел Балашова, остальные партии сыграл вничью и разделил 2-3-е место (Разуваев выбыл по болезни). Хочется думать, что этот результат в какой-то степени отражал мой потенциал. Но ведь все участники, кроме меня, уже тогда были профессионалами и в итоге добились значительных успехов.

Вывод ясен: чтобы сделать шаг вперед, следовало оставить математику, изменить царице наук. Однако это не входило в мои планы: получив надежную профессию, не хотелось попадать в зависимость от шахмат. Наоборот, в 1970-м я поступил в аспирантуру и в 1973-м защитил диссертацию, после чего продолжил научную деятельность – еще не все идеи были реализованы. В те годы у меня вышли десятки статей в престижных журналах – «Автоматика и телемеханика», «Техническая кибернетика» и др., я неоднократно выступал на конференциях, однажды стал лауреатом конкурса молодых ученых.

Летом 1968-го возродилась газета «64», и я с удовольствием сотрудничал с еженедельником, в первом же номере опубликовал статью «Еще один год дракона». Журналистика - не шахматная партия, часы не включаются, цейтнота легко избежать, а за письменный стол можно садиться, когда выпадает свободный часок. Я приносил в редакцию одну заметку за другой, и Игорь Зайцев даже придумал такой слоган: «Номер без Гика выглядит дико».

Главным редактором «64» был тогдашний чемпион мира Тигран Петросян, а реально руководил газетой известный спортивный журналист Николай Тарасов. Как зам. главного редактора «Советского спорта», он курировал еженедельник – приложение к единственному тогда спортивному изданию. Николай Александрович любил шахматы, играл в силу кандидата в мастера и, что немаловажно, дружил с Петросяном. Я не сразу понял, какая нить их связывает. А сообразил это, когда узнал необычное отчество отца Тарасова: его звали Александр... Тигранович. Таким образом, происхождение обоих друзей уходило к библейским вершинам Арарата.

Тарасов с юности увлекался поэзией, но печататься начал поздно. В литературных кругах все знали, что он первый наставник тогдашнего поэтического «лидера» Евгения Евтушенко. В своих биографиях Евгений Александрович с благодарностью вспоминает Николая Александровича, пишет, что именно Тарасов в далеком 1949-м впервые напечатал в «Советском спорте» его школьные стихи.

Когда я приходил в редакцию и попадался на глаза Тарасову, он всякий раз увлекал меня в свой кабинет, предупреждал секретаршу, что у нас «важный разговор» и около часа декламировал стихи, написанные ночью. В начале 60-х Тарасов работал в АПН вместе с моим отцом, который в юности тоже был поэтом, постоянно читал ему свои стихи, и симпатия к папе по наследству передалась и  мне...

В кабинете зам.редактора я встречал известных поэтов, например, Александра Межирова, который писал, что стихи Тарасова «идут как бы под тугими парусами». Как истинный художник, Николай Александрович был либералом и имел из-за этого немало неприятностей. Возможно, потребность приблизиться к литературе подсказала ему необычный ход – он перешел в журнал «Физкультура и спорт», мечтал придать ему литературный характер, печатал Ахмадулину, Вознесенского, Окуджаву, Слуцкого, талантливых поэтов и писателей, к которым подозрительно относился официоз. Время было достаточно жесткое, и, помнится, у Тарасова были из-за этого проблемы. К сожалению, после его ухода из «Советского спорта» наши «важные разговоры» прервались.

Тарасов был талантливым редактором, но сердце и душу целиком отдавал поэзии. И так получилось, что признание его как поэта совпало с рождением «64». В 1969-м, когда ему уже было за 50, на свет появились два его первых сборника. Неудивительно, что в первую же книжку он включил шахматное стихотворение, посвященное Петросяну. Тарасов умер очень рано, в 58, и до конца жизни успел издать пять книг, все они очень дороги мне.

Пока Николай Александрович руководил шахматной газетой, он иногда спрашивал у меня, не хочу ли я устроиться в «64», обещал подыскать подходящую должность. Хотя шахматы занимали заметное место в моей жизни, попадать в прямую зависимость от них, как я уже говорил, я не планировал.

Через двенадцать лет на смену еженедельнику пришел ежемесячный журнал, который возглавил Анатолий Карпов, но после перестройки его «уволил» Александр Рошаль. Теперь главным редактором стал действующий руководитель, а не свадебный генерал. Рошаль тоже предлагал мне перейти в «64», но в этом вопросе я всегда проявлял стойкость. 

А во второй половине 60-х я попробовал себя и на тренерской работе. Главным моим достижением в этой сфере стала помощь гроссмейстеру Марку Тайманову на том самом чемпионате СССР, из которого он вышел в межзональный, а затем по инерции и… на Фишера. С тех пор мы с ним большие друзья, и уже больше сорока лет, оказываясь в одном городе – Москве или Петербурге, всегда тепло встречаемся, есть о чем поговорить и нам, и нашим супругам.

В «64» я выступал в разных жанрах: брал интервью, делал репортажи, печатал теоретические заметки и отчеты о турнирах, публиковал юморески. Но тут вдруг мне удалось придумать новый жанр, один из основных в своей творческой биографии, его можно назвать «шахматная математика». Я искал различные связи между двумя этими областями человеческой деятельности – шахматами и математикой, сопоставлял, проводил параллели, обобщал, собирал шахматно-математические задачи и головоломки. Вскоре подготовил ряд заметок на эту тему в «64», затем цикл более серьезных статей для популярного физико-математического журнала «Квант». Материал быстро пополнялся, и в 1976-м в издательстве «Наука» вышла моя первая книга, которая так и называлась - «Математика на шахматной доске».

Забавно, что вскоре она была переведена на азербайджанский язык на моей первой родине. Способствовал этому еще один друг моего отца директор Азербайджанского телеграфного агентства Ефим Гурвич (сын его Григорий Гурвич, основатель московского театра-кабаре «Летучая мышь», увы, слишком рано ушел из жизни). Впоследствии эта книга не раз переиздавалась, переведена на разные языки: немецкий, венгерский, финский, издана в США на английском, а на испанском вышла даже в виде трехтомника. Хотя шахматно-математическая тема далека от реальных шахмат, но, оказывается, в каждой стране есть любители таких необычных гибридов…

А в «Кванте» я вскоре завел собственную «Шахматную страничку», которая с 1980 года выходит в каждом номере журнала и уже отметила свое тридцатилетие!

Увлекся я и исследованием других игр, занимательных задач и головоломок. В итоге появился целый ряд книг, которые можно объединить одним общим названием «Интеллектуальные игры и головоломки».

В соавторстве с Анатолием Карповым я написал целую серию дебютных книг, все они были переведены на многие языки, и хотя я старательно систематизировал обширный материал, в принципе относился к этим книгам равнодушно (как правило, даже снимал свое имя с обложки, ограничивался благодарностью самому себе в предисловии). Шахматистам, конечно, нравятся дебютные монографии - они полагают, что ознакомившись с ними, прямо в дебюте начнут громить своих соперников. Но надо сказать, что такие книги устаревают, не успев появиться на свет. Скажем, «Секреты русской партии» держатся до первого турнира с участием Крамника или Гельфанда – гроссмейстеры за неделю умудряются опровергнуть все модные варианты.

С Анатолием Карповым и дочерью Катей

А вот книгами, написанными про компьютерные шахматы, я гордился, особенно тем, что одна из них вышла в Германии, где в то время доминировала сильнейшая на планете шахматная программа «Фриц» и непобедимый микрокомпьютер «Мефисто», а вот книгу издали мою!

По существу в начале 90-х я сменил профессию, и не очень жалею об этом. В прошлом веке шахматы были у нас весьма популярны, многие газеты и журналы считали своим долгом иметь шахматный отдел или рубрику. Хорошие были времена! Я печатался тут и там, кое-где стал ведущим отдела, постоянным обозревателем разных изданий, прежде всего «МК» и «Науки и жизни». Побывал на многих соревнованиях, в том числе матчах за шахматную корону.

Один забавный момент. В Лозанне во время поединка Карпов – Ананд  состоялся чемпионат мира среди аккредитованных журналистов, и лишь случайно я не победил в нем. В финале, в решающей партии мой противник просрочил время, а я по глупости не остановил часы. Судьи дождались, когда и у меня кончилось время, и присудили ничью.

А вот другой памятный случай, имеющий отношение к журналистике. В середине 90-х на супертурнире в Новгороде состоялась пресс-конференция Гарри Каспарова, и на мой вопрос, касающийся Анатолия Карпова (два короля тогда боролись между собой за лидерство и имели много претензий друг к другу), Каспаров предложил провести дискуссию со своим оппонентом - хоть в прессе, хоть на ТВ. Его ответ, опубликованный мною в «МК», послужил импульсом для будущего теледиалога двух «К». Передача «Прямой эфир: Карпов – Каспаров» на ТВ-6 вызвала живой интерес и в итоге получила престижную премию ТЭФИ, кстати, первую в спортивной номинации.

В нулевые годы, когда общественный интерес к шахматам упал, я решил попробовать силы в «чистом» спорте – напечатал множество статей, издал ряд книг, энциклопедий. За одну из них неожиданно получил премию как лучший спортивный журналист года. Вручил мне ее ректор РГУФК, депутат Госдумы, президент  баскетбольной федерации России, доктор педагогических наук и академик Валерий Кузин - всех его титулов не перечесть. Благодаря шахматам у нас с ним возникли довольно теплые отношения (в детском саду он ходил в шахматный кружок, но потом вынужден был бросить его, поскольку не умел записывать партии – он вообще тогда еще не умел писать!). Однажды Кузин даже включил меня в команду журналистов на чемпионат Европы по баскетболу в Турции, так неожиданно я на целую неделю стал баскетбольным корреспондентом. Валерий прожил всего 43 года, и его ранняя смерть была ударом для всех его друзей и соратников, в том числе для меня. 

У Леонида Зорина, не раз упомянутого мною в книге, в общей сложности поставлено 50 пьес, а переключившись на прозу, он написал замечательную книгу «Авансцена», в которой увлекательно рассказал о всех своих театральных работах – как создавались пьесы, как они пробивались сквозь цензуру. Радостно было обнаружить, что одним из героев мемуарного романа Зорина является мой папа. Так совпало, что именно эта книга стала последней, которую я успел прочитать маме, – она уже не вставала.

Признаться, у меня тоже возникла мысль написать свою «Авансцену» – интересно было бы поделиться с читателем историей происхождения тех или иных книг. Да, есть что рассказать, но, пожалуй, оставлю эту плодотворную идею до следующего юбилея.

СТРАСТЬ К СОБИРАТЕЛЬСТВУ

Всю жизнь, сколько себя помню, что-нибудь коллекционировал, собирал. В школьные годы, как у всех, это, конечно, были почтовые марки. Папа тогда работал в «Огоньке», в журнал приходили сотни писем из разных мест, и все марки, аккуратно срезанные с конвертов, доставались мне. Это было большое везение. Кроме того, раз в неделю мы обязательно посещали какой-нибудь книжный магазин со специальным отделом марок и приобретали несколько блоков. Покупали самые красивые, самые яркие. К десятому классу у меня уже накопилось много альбомов, больше тысячи марок. Правда, после поступления в МГУ страсть к такому коллекционированию остыла, появилось другие увлечения. И все альбомы я подарил своему однокласснику Саше Карцеву, более активному коллекционеру, чем я. Увы, тогда я понятия не имел, что мои альбомы представляют немалую ценность, в том числе материальную. Знал бы, возможно, распорядился бы ими иначе. Позднее, в 80-е один мой приятель, Боря Вайндорф, продал все свои марки (не думаю, что его коллекция была полнее моей) и на вырученные средства купил «Жигули»…

В те годы я собирал и футбольные программки, ими был забит целый ящик стола. Мы с отцом были фанатами «Спартака» и два-три раза в месяц ходили на «Динамо» (Лужники были построены гораздо позднее) поболеть за любимую команду. Это было золотое время для «Спартака», он часто выигрывал чемпионат страны, иногда делал дубль, - для нас это был большой праздник. До сих пор хорошо помню игру Симоняна, Сальникова, Нетто, Татушина, Огонькова. Я раскладывал программы, анализировал составы команд, вел разные подсчеты.

В студенческие и аспирантские годы я переключился на театральные программки. Это сейчас они порой дороже билетов в театр, а тогда стоили копейки, и после каждого спектакля я возвращался домой с программой, они тоже занимали ящик. Особую ценность представляли программки Театра на Таганке. Я собрал их полный комплект, даже тех спектаклей, которые шли всего несколько раз, а потом их снимали, запрещали, например, «Под кожей статуи свободы» Евтушенко, «Из жизни Федора Кузькина» Можаева, что-то еще. Эта страсть прошла в 1980 году, после смерти Высоцкого для меня начался новый отсчет в истории театра. 

В конце концов из всех видов коллекционирования остались только книги (подбор шахматных партий или комбинаций, забавных позиций и диаграмм не в счет). Книжную библиотеку собирал еще отец, причем он это делал трижды в своей жизни. Первая библиотека исчезла в 1938 году, когда его посадили как «японского шпиона». А в 1950-м мы с мамой, перебираясь вслед за ним из Баку в Москву, смогли взять только самое ценное. Например, до сих пор у меня хранится двухтомник Есенина, который папа подарил маме с надписью «Я красивых таких не видел…». От второй библиотеки мало что осталось, и в Москве отец начал все с нуля. Впрочем, полки быстро пополнялись. Ему полагался список «Специальной книжной экспедиции», по которому каждый месяц можно было заказывать новинки, и почти все они оказывались у нас дома. Кроме того, папа постоянно подписывался на собрания сочинений.

В 1963-м отец умер, я учился на третьем курсе университета, и пополнять библиотеку стало очень трудно. Но у нас с мамой остались квитанции на подписки, и мы раз в месяц посещали магазин «Подписные издания» на Кузнецком мосту. Так что страсть отца собирать книги по наследству передалась и мне. Основа была неплохая, было от чего оттолкнуться.

Отец приобретал только художественную литературу, я же действовал сразу в нескольких направлениях. Покупал много математических изданий, как серьезных, так и занимательных. Моя библиотека книг по математическим досугам, головоломкам и занимательным, олимпиадным задачам насчитывает сотни книг и, возможно, одна из лучших. Конечно, собирал я и шахматную литературу. В советские времена издавалось сравнительно мало книг, и если аккуратно следить за их выходом, регулярно посещать «Спортивную книгу» на Сретенке, то можно было достать почти все, в крайнем случае поменять. Странно, но сейчас, когда общественный интерес к шахматам снизился, число изданий, наоборот, растет, причем с такой скоростью, что и не уследишь. Впрочем, юношеский максимализм у меня давно пропал, и я уже не стремлюсь приобрести все, что появляется. 

Кажется, в Москве осталось всего два настоящих коллекционера, собирающих все шахматные книги, изданные в СССР и России, - фанатики своего дела: Владислав Новиков и гроссмейстер Игорь Бердичевский. Большая библиотека и у издателя Мурада Аманназарова, директора «Русского шахматного дома», но он, в отличие от своих коллег, не расстраивается, если что-то у него отсутствует. Кстати, свои обширные библиотеки Новиков и Бердичевский собрали не без моей помощи. Дело в том, что в советские времена некоторые московские издательства – «Мир», «Радуга», «Прогресс» - специально для заграницы выпускали различные книги на редких языках, в том числе и мои (на шведском, финском, португальском), Владислав и Игорь даже не знали об их существовании…

И все-таки активнее всего я коллекционировал художественную литературу, продолжая линию отца, причем следил сразу за многими сериями: ЖЗЛ, жизнь в искусстве, города и музеи мира, фантастика и детективы, мастера современной прозы, Библиотека всемирной литературы для детей (на будущее). Особое удовольствие доставляла мне Большая серия «Библиотеки поэта» - второе издание (синее) и третье (зеленое). Например, недавно я пополнил ее двухтомником Иосифа Бродского.

Подборка поэтических изданий также наследственное увлечение. Отец в молодости сам писал стихи, у меня сохранилась толстая тетрадка, которую собрал его друг, а бросил он это занятие, когда столкнулся с поэзией Бориса Пастернака. Не он один, многие способные поэты перестали писать, осознав недостижимость этой вершины. Кстати, некоторые сборники Бориса Леонидовича, мое первое знакомство с его поэзией, – «Сестра моя жизнь», «Поверх барьеров» и другие, - сохранились у меня еще с папиной бакинской библиотеки.

Большинство книжных серий выходило и продолжает выходить десятилетиями, но есть и такие, которые давно завершились, и мне хотелось собрать их целиком. Так, полвека назад издавалась серия «Сокровища лирической поэзии» - маленькие симпатичные книжечки в изящных суперобложках, всего около 50 сборников отечественных и зарубежных поэтов. И вот одной книжки – Леси Украинки – у меня не хватало, искал ее много лет, пока не нашел на черном рынке во Львове.

Само собой, на моих полках представлена и классика, и современные авторы, собрания сочинений и двух-трехтомники. Многие издания середины прошлого века уже давно сменились более полными, скажем, на золотой полке стоит и двухтомник Пастернака в Большой серии и позднее вышедший его семитомник. Но отдельные раритеты до сих пор занимают видное место, например, элегантный голубой четырехтомник Лермонтова 1948 года.

До перестройки почти все книги, заслуживающие внимания, представляли собой большой дефицит, впрочем, как и женские сапоги, бананы или сервелат. Но поскольку я почти ежедневно блуждал по книжным магазинам, нередко натыкался и на что-то ценное – для выполнения плана «выбрасывался» супердефицит: Евтушенко, Моруа или Сименон. А оказываясь далеко от Москвы, можно было обнаружить и настоящий клад. До сих пор помню, как однажды из Нальчика, куда ездил кататься на горных лыжах, привез по две пачки Бабеля и Зощенко, и в результате у меня образовался отличный обменный фонд.

Самым радостным событием в 60-70-е годы было 5 мая, если, конечно, удавалось достать пригласительный билет на празднование Дня печати в Колонный зал. Тогда за один раз можно было приобрести сразу десяток свежих изданий любого жанра.

Иногда спасали девушки-продавщицы, без контактов с которыми моя библиотека имела бы бледный вид. Несколько лет подряд старыми книгами меня снабжала обаятельная Рауза, работавшая в букинистическом в Книжной лавке писателей на Кузнецком. Главной наградой в многомесячном общении с ней стал… шеститомник Игоря Северянина (изд-во Пашуканиса 1916 года) – «Громокипящий кубок», «Ананасы в шампанском» и т. д. Мне очень нравился поэт, а его стихотворение «Дело было у моря» много лет было моим любимым. Признаюсь, за полвека собирательства я ни у кого больше не видел полного собрания поэз Северянина. Да, серьезный удар нанесла мне однажды Рауза, объявив, что выходит замуж и покидает столицу…

Но мне продолжало везти. Вскоре я познакомился с нашим самым крупным букинистом прошлого века - Лев Абрамович Глезер работал в самом центре Москвы, в Пушкинской Лавке, он был шашечным мастером, но хорошо знал и шахматистов. У меня сложились с ним теплые отношения, тем более что я взял у него обширное интервью для «64» - как видного игрока в шашки и известного букиниста. Так что некоторые старые книги, а также заигранные знакомыми тома собраний сочинений я имел все шансы восстановить. Правда, один раз это могло не получиться. Вернувшись домой, я обнаружил на письменном столе стопку книг – Булгакова, Платонова, Кафку, Ахматову, Гумилева, Цветаеву, что-то еще. «Запиши на меня», - спокойно сказала подруга жены и уже начала упаковывать уникальные тома в сумку. Я чуть не упал в обморок.

Еще раз о Книжной лавке писателей. Букинистический отдел занимал половину первого этажа, во второй половине продавалась современная литература, впрочем, купить что-нибудь стоящее было нереально – все лучшее поднималось на второй этаж. Это знаменитое, почти легендарное место было известно всем книжникам Москвы, ведь здесь обслуживались только члены Союза писателей. Небольшая комната, один прилавок, причем в очереди стояли даже наши классики, встречал я здесь и Катаева, и Каверина, и знаменитостей помоложе.

Хозяйничали в Лавке двое – Кира, главная, и Олег, ее помощник. Немного странная пара – она очень худая и высокая дама, имевшая свои представления о рейтинге писателей, согласно которым и предлагала им тот или иной дефицит; Олег чуть пониже, плотный, физически крепкий (требовалось постоянно таскать тяжелые пачки книг), немного замкнутый, получавший право голоса только в отсутствие Киры. Поговаривали, что они вместе живут, хотя трудно было представить более неподходящую пару. К Кире я почти не решался обратиться (не по чину!), но Олег входил со мной в контакт, насколько возможно было в таких напряженных условиях. Когда подходила моя очередь, он приносил мне новинки, конечно, не супердефицит, который полагался только избранным. Но я был благодарен ему за Окуджаву с Аксеновым – попробуй где-нибудь достать! Если вы не член Союза, то не подпускались и близко к прилавку, а благосклонность Олега объяснялась очень просто – когда-то он играл в шахматы, был кандидатом в мастера, поэтому с почтением относился ко мне. Да, мастеров тогда уважали!  

Другие книгопродавцы за прилавком, все без исключения девушки, избалованные писательскими взглядами и намеками, неизменно заставляли меня предъявить членский билет. Как я завидовал в этот момент Виктору Васильеву, единственному тогда шахматному литератору, члену Союза писателей. Виктор Лазаревич, в отличие от меня, посещал это священное заведение на законных основаниях и всякий раз покидал Лавку не с пустыми руками. Не скрою, я тоже мечтал когда-нибудь уверенно подняться на второй этаж и на требование нагловатой девицы небрежно бросить ей членский билет, поставить на место.

В конце концов мечта сбылась, я присоединился к Васильеву, точнее сказать, сменил его - вскоре нашего главного тогда биографа не стало. Поскольку Котов умер еще раньше, то я, похоже, остался единственным шахматным автором, членом СП. Возможно, за эти годы кто-то прибавился, но теперь это членство носит символический характер, все привилегии – от Книжной лавки до Домов творчества – давно исчезли. Так что насладиться «признанием» у неприступных девушек я успел всего несколько раз. В начале 90-х проблема книжного дефицита, как и любого другого, была решена, и теперь уже не покупатели заискивают перед продавцами, а те с надеждой смотрят на простых смертных, не купят ли они хоть какую-нибудь книгу.

Несмотря на некоторые связи, все-таки основным местом, где приобреталось что-то стоящее, оставался черный рынок, завсегдатаем которого мне пришлось стать. Его постоянно разгоняли, переносили с одной точки в другую, последнее пристанище до перестройки, кажется, были Сокольники. Здесь я заводил полезные знакомства, подчас сомнительные, но другого способа поддерживать «уровень» не было. Впрочем, черный рынок - это отдельная история.

Да, моим детям и внукам достанется неплохое книжное наследство. Но, к сожалению, книги как бумажный продукт их мало волнуют. Они не знакомы с понятием дефицита, никогда не будут гоняться за редкими изданиями, - другое поколение. Современные молодые люди вооружены айфонами и айпадами, планшетки их загружены сотнями книг, при необходимости они легко вместят всю библиотеку, которую мы с отцом собирали десятилетия. Но кому нужна эта многотысячная коллекция книг, заполнившая множество шкафов и дома, и на даче? Ради чего потрачены годы жизни, немалые материальные и душевные ресурсы? Не стоило ли использовать драгоценное время на что-то более важное и существенное? Подобные вопросы возникают у любого коллекционера. Но ведь, как известно, ходы назад не берутся.

 

ПЯТЬ ПРОИГРАННЫХ ПАРИ

Это случилось в одной шахматной редакции. В тот памятный день, пройдя по знакомому коридору, я остановился возле узкой желтой двери. Любители шахмат, должно быть, рисуют себе редакцию весьма яркими красками. Возможно, им чудится некий храм, в тиши которого вдумчивые аналитики исследуют головоломные варианты, где священнодействуют гроссмейстеры и солидно вздыхают мастера. Действительность не столь возвышенна. К двери одной кнопкой был приколот листок, на котором с завидной определенностью кто-то начертал слово «Шахматы», а сама редакция занимала одну небольшую комнату. Обычно народу в ней вдвое больше, чем стульев, но в тот час она была пуста. Свежий номер лежал на столе, и я, примостившись в углу, с интересом принялся читать сенсационную статью об очередной победе вундеркинда Магнуса Карлсена.

С головой уйдя в чтение, я не сразу заметил, как в комнату вошел незнакомец, и скорее почувствовал, чем увидел, что я не один. Передо мной стоял элегантно одетый мужчина с приятным живым лицом. Он снял шляпу и поставил на пол портфель, судя по всему, туго набитый бумагами.

«Наверное, графоман», - подумал я. (Я вообще скор на решения. Качество, несколько вредящее мне за доской.) Вошедший тем временем оглядел меня с ног до головы и, обнаружив на лацкане моего пиджака мастерский значок, с улыбкой сказал:

- Простите, вы, я вижу, мастер. Не поможете ли мне оценить одну позицию?

- С удовольствием, - ответил я. (Вежливость и приветливость - главные мои свойства.)

Незнакомец быстро расставил фигуры.

Я даже поморщился: «Кто только не забредает на шахматный огонек! Бедные сотрудники. Он не знает самых элементарных вещей». Но вслух я холодно заметил:

- Пешка не проходит. Битая ничья.

- А я полагаю, что проведу ее в ферзи, - возразил странный человек.

- Если пешка крайняя, а слон противоположного цвета, чем поле превращения, это невозможно.

Я был так терпелив, что самому было удивительно.

- И все же, клянусь, пешка станет ферзем! - упорствовал гость.

- Может быть, поспорим? - вкрадчиво предложил я. 

Не очень-то это было красиво с моей стороны, но я решил, что маленький урок пойдет этому упрямцу на пользу. Мастеров надо уважать!

- Я готов, - ответил он.

Мы начали: 1.а4 Kb8 2.а5 Kа8 3.а6 Kb8 4.а7+ Kа8.

Пат был неизбежен, и мне лишь оставалось поражаться уверенному виду партнера. Между тем последовало 5.Bf2 Kb7 6.а8Q+!

И тут я с ужасом понял, что хотя позиция осталась ничейной, на доске появился ферзь и пари мною проиграно. По инерции я схватил своим королем появившегося откуда ни возьмись ферзя и в тот же миг услышал раскатистый смех и знаменитый возглас: «Ферзь бери!»

- Гроссмейстер Ферзьбери! - воскликнул я. - Простите, простите меня. Как жестоко наказан я за то, что не верил в ваше существование. Итак, вы не вымышленный герой, не псевдоним, не миф! Гроссмейстер, я счастлив! Ответьте: почему вас так долго не было в Москве?

- Я не люблю суеты, - ответил Ферзьбери. - Она отвлекает меня от исканий. Поверьте, за эти сутки мне пришлось дать уже три интервью и провести четыре беседы, а отсюда я направляюсь прямо в Останкино.

Гроссмейстер очаровал меня. Великий человек был так прост и демократичен. Однако проигранное пари не давало покоя. (Недовольство собой - одно из важнейших моих качеств.)

- Гроссмейстер, - сказал я осторожно, - согласитесь все же, что вы заманили меня в ловушку, поймали на слове. Пусть пешка стала ферзем, но что из того - я побил его на том же ходу.

- И вы уверены, что добьетесь того же? - спросил Ферзьбери, и глаза его сверкнули. Я пожал плечами и предложил новое пари.

- Надеюсь, что сумею сделать пять ходов пешкой, - добавил я скромно. (Скромность мне бы тоже хотелось отнести к своим главным качествам, однако, боюсь, это будет преувеличением.)

Мы приступили: 1.a4 Kb8 2.a5 Kа8 3.а6 Kb8 4.a7+ Ka8 5.Bf2.

«Кажется, он дает мне возможность отыграться», - подумал я, и в этот момент гроссмейстер внимательно посмотрел на меня. В его глазах я прочел странное выражение - какая-то смесь симпатии и сострадания. И в тот же миг прозвучал знакомый раскатистый хохот. Ферзьбери воскликнул: «Сдаюсь!», и... пешка не стала ферзем.

Я сидел ошеломленный, не смея произнести ни слова. Все было верно, гроссмейстер вновь выиграл, выиграл сдавшись - это было доступно только ему.

- Итак, вы опять потерпели фиаско, - констатировал Ферьзбери. - Досадно, я понимаю вас. Впрочем, вы можете испытать себя еще раз.

- С радостью, - ухватился я за последний шанс.

- Задание не совсем обычное. Играя белыми, вы должны заставить меня объявить мат вашему королю. Но учтите, я буду сопротивляться. Называется это обратным матом.

- Это мне известно, - холодно сказал я, - между прочим, я мастер. (Чувство собственного достоинства, пожалуй, важнейшая черта моего характера.)

- Ах, да! Я и забыл, - с подкупающей искренностью ответил Ферзьбери. - Ну что ж, приступайте! Числом ходов я вас не ограничиваю.

- Снова какой-нибудь трюк? - спросил я с кислой усмешкой.

- Нет-нет, это истинное произведение искусства. Впрочем, если вы сомневаетесь, я готов сам взять белые фигуры и заставить вас дать мне мат. Играйте черными и запоминайте.

1.Bg2 Bf3.

- Не волнуйтесь, маэстро, - успокоил меня гроссмейстер, не скрывая при этом сарказма. Советую не ставить своего слона по соседству с моим. - В этом случае ферзь мгновенно отправляется в угол, на поле h8, и белый слон, двигаясь по большой диагонали, прижимает черного, пока тот не съест своего преследователя, объявляя мат. - Попробуем еще раз. - Благородство моего партнера было беспредельно.

1.Bg2 Be4 2.Qd8 Bc6 3.Bf3 Bd5 4.Qc8 Bc6 5.Be4 Bb7 6.Bd5.

- Так я и думал, разгадка чрезвычайно проста: белые выиграли темп, передав очередь хода противнику. Все ясно: 6...Bс6 7.Qh8 Bb7 8.Bc6 B:c6X. -Теперь я и сам без труда могу управлять белыми фигурами, - уверенно заявил я. (Уверенность в себе - одно из важнейших моих качеств.)

Мы перевернули доску.

1.Bg2 Be4 2.Qd8 Bd5 3.Bf3 Bc6 4.Be4 Bb7 5.Qf8.

- Пардон! Так я возьму на е4, вы закроетесь ферзем, но эту жертву я уже не приму - мата не видать как собственных ушей. - Гроссмейстер непринужденно давал пояснения.

- Да-да, конечно, это неточность, ферзь не может стоять правее собственного слона или вровень с ним, исключение только для поля h8, - согласился я.

- Начнем сначала, - предложил Ферзьбери.

1.Bg2 Be4 2.Qd8 Bd5 3.Bf3 Bc6 4.Qe8 Bb7 5.Bg2 Bc6 6.Qf8 Bb7 7.Qh8 Bf3 8.Qd8 Bd5 9.Be4 Bb7 10.Qc8 Bc6 11.Bd5 Bb7.

- Вы заметили, что мы вернулись к исходному положению? - с подчеркнутой предупредительностью спросил гроссмейстер. Я был так растерян, что пробормотал что-то невразумительное.

- Успокойтесь, ради бога, - обратился ко мне Ферзьбери почти ласково, - используйте столько попыток, сколько потребуется. Вы не на Олимпийских играх.

Я почти не сомневался, что мое положение от этого не улучшится, но принял решение продолжить борьбу. (У меня бойцовский характер.)

1.Bg2 Be4 2.Qd8 Bd5 3.Qe8 Bc6 4.Qf8 Bb7 5.Qh8 Bf3 6.Qe8 Bc6 7.Bf3 Bb7 8.Qc8 Bd5 9.Be4 Bc6 10.Bd5 Bb7.

Все мои усилия перехитрить гроссмейстера ни к чему не привели. Мягким, усталым движением передвигал он по доске своего слона, сохраняя хладнокровие и терпение.

- Вот что, - произнес он отечески, - вас, видно, сковывает мое присутствие. Многие жаловались на гипнотическую мощь моего взгляда. Кто знает, может быть, они и правы. Я, с вашего разрешения, сяду в сторонке, напишу статью, которую давно обещал редактору, а вы займитесь позицией.

Ферзьбери удобно расположился за столом, и перо его запорхало над бумагой. Гроссмейстер почти не задумывался. Зарождение мысли совершенно совпадало с ее изложением. В другое время я понаблюдал бы за его творческим процессом, но сейчас мне было не до того. Я склонился над доской.

Внезапно сердце мое бешено забилось - я обнаружил удивительную закономерность.

- Гроссмейстер, вы обвели меня вокруг пальца! - крикнул я, и голос мой зазвенел. - Ваше задание невыполнимо, я доказал это математически.

- Решить задачу, - несколько докторально заметил Ферзьбери, - означает либо найти решение, либо доказать, что оно не существует. Если вы сделали последнее, можете быть спокойны - победа за вами.

Взволнованно и торопливо изложил я гроссмейстеру удивительную находку.

- В расположении черных есть уникальный план защиты. Умело располагая своего белопольного слона, они разрушают все попытки белых добиться цели. Число клеток между слонами, блуждающими по большой диагонали, зависит от положения белого ферзя. При ферзе на с8 слонов должна разделять одна клетка, при ферзе на d8 - две, на е8 - три, на f8 - четыре и, наконец, если ферзь удаляется на угловое поле h8, слоны должны стоять вплотную. Пять блестящих оппозиций!

Чтобы победно завершить эту необычную встречу, я предложил гостю ознакомиться с основными вариантами.

- В исходной позиции ферзь стоит на с8, и черный слон сохраняет дистанцию в одно поле - первая оппозиция. В ответ на 1.Bg2 он преследует своего коллегу - 1...Bе4. Пусть теперь ферзь маневрирует по крайней горизонтали - 2.Qd8 Bd5! Черный слон на страже, при ферзе на d8 он отступил от белого на два поля - вторая оппозиция!

3.Bf3 Bс6 4.Bе4 Bb7. Черный слон знает свое дело, дальнейшее его преследование невозможно: 5.Bd5 B:d5+ 6.Q:d5Х - мат, но не белому королю, а черному!

5.Bf3 Bс6 6.Qе8 Bb7! При ферзе на е8 расстояние между слонами три поля. Третья оппозиция!

7.Bg2 Bс6 8.Qf8 Bb7! Ферзь попал на f8, и черный слон устанавливает дистанцию в четыре поля - еще одна, четвертая оппозиция!

9.Qе8 Bс6! У черного слона всегда найдется подходящее место. Сейчас роковой ошибкой было бы 9...Bd5? из-за 10.Qd8!, 9...Bе4? из-за 10.Qс8! и, наконец, 9...Bf3? из-за 10.Qh8!, и хитроумная защита черных пойдет насмарку.

10.Qh8 Bf3! При ферзе на h8 черные ставят своего слона рядом с неприятельским, занимая последнюю, пятую оппозицию!

- Как видите, гроссмейстер, я раскрыл секрет позиции. Ваша карта бита, вы проиграли!

Впервые лицо гроссмейстера, как мне показалось, выразило растерянность. Но, увы, мое ощущение было ошибочным. Просто светское воспитание Ферзьбери не позволило ему прервать мой монолог. Он внимательно, не перебивая, выслушал мою тираду, а затем с присущей ему сдержанностью  заметил:

- Маэстро, вы превзошли мои ожидания, сделанное вами открытие достойно похвалы. Итак, это ваше последнее слово?

Ко мне вернулось душевное равновесие, и я весело провозгласил:

- Какие могут быть сомнения! Разгадка слишком прекрасна, чтобы быть неверной.

- Надеюсь, вы позволите мне проверить ваш метод? - спросил гроссмейстер.

- Извольте! - ответил я.

Мы снова перевернули доску.

1.Bg2 Be4 2.Qd8 Bd5 3.Bf3 Bc6 4.Qe8 Bb7.

- Гроссмейстер, вы, кажется, принимаете меня за ребенка, - сказал я обиженно. (Гордость - качество, которым я особенно горжусь.)

Но тут мое лицо вытянулось: Ферзьбери увел ферзя с восьмой горизонтали - 5.Qd7.

«Попытка замутить воду, но теперь из заточения вырывается черный слон», - сообразил я и вздохнул с облегчением. Однако моментально последовало: 5...Be5 6.Qd8+ Bb8 7.Qе8!

Я был словно в тумане, а когда ясность мысли вернулась, то осознал, что оппозиция потеряна, а вместе с нею проиграно и очередное пари. «До чего все просто, стоило ли ломать голову?» - сокрушался я.

Понимая бессмысленность новой затеи, а может быть, в подсознательном расчете на доброту Ферзьбери, я робко обратился к нему:

- Конечно, вы теперь откажете мне взять белые фигуры?

- Почему же, помилуйте, не в моих правилах отказывать противнику в реванше. Выше всего в победителе я ценю великодушие.

- Редкое благородство, - заметил я чуть льстиво, и рука моя потянулась к слону.

1.Bg2 Be4 2.Qd7 Bc7. На этот раз развязка наступила быстрее обычного - всего два хода, и пари было проиграно.

На 3.Qе8+ коварный гроссмейстер ответил 3...Bd8, и я понял, что слона уже никогда не вернуть на прежнее место.

Ах, как глупо, как нелепо! Найти сложную, фантастическую защиту и не заметить одного элементарного хода! Да, было отчего сокрушаться.

«Гроссмейстер суров, хоть и справедлив», - сделал я запоздалое открытие.

Тем временем Ферзьбери надел шляпу и застегнул портфель.

- К сожалению, - сказал он, - я, видимо, не дождусь сотрудников этой редакции. Мне пора. Впрочем, если вы не удовлетворены, могу дать вам еще одну, последнюю попытку - выбирайте цвет!

- Разумеется, черный, - азартно ответил я. (Азарт более всего свойствен моему характеру.) - Ходите!

1.Bg2 Be4 2.Qh8 Bf3 3.Qа1.

Этот ход подействовал на меня ошеломляюще, и то, что произошло вслед за ним, я припоминаю крайне смутно. До сих пор мне слышится громовой голос Ферзьбери: «Теперь вас ничто не спасет!»

После 3...Bс7 гроссмейстер с шахом забрал моего белопольного слона, вскоре снял с доски и чернопольного, за ним пешку. Спустя еще несколько ходов его единственная пешка стала ферзем. Небрежно избавившись от своего слона, Ферзьбери преследовал моего короля двумя ферзями до тех пор, пока не загнал его на поле g3.

Уже застегивая перчатку, гроссмейстер жестом римского императора двинул ферзя - Qd2-g2+.

Я взглянул на гроссмейстера. Передо мной стояло существо высшего порядка. Его лицо было прекрасно. Глаза сияли чудным блеском. Вдохновение и сила сквозили в каждом движении.

- Ферзь бери!! - крикнул он. Дрожащими руками я взял своей пешкой его ферзя. На доске стоял мат.

Когда я поднял голову, в комнате никого не было. Только с лестницы доносился раскатистый смех.