Вы стояли в театре в углу, за кулисами,
А за вами, словами звеня,
Парикмахер, суфлер и актеры с актрисами
Потихоньку ругали меня.
Кто-то злобно шипел: «Молодой, да удаленький,
Вот кто за нос умеет водить».
И тогда вы сказали: «Послушайте, маленький,
Можно мне вас тихонько любить?»
Вот окончен концерт… Помню степь белоснежную,
На вокзале ваш мягкий поклон.
В этот вечер вы были особенно нежною,
Как лампада у старых икон.
А потом города, степь, дороги, проталинки…
Я забыл то, чего не хотел бы забыть,
И осталась лишь фраза: «Послушайте, маленький,
Можно мне вас тихонько любить?..»
Песни Вертинского я узнал от Гребенщикова, который в начале девяностых записал специальный альбом "Пески Петербурга" (если правильно помню название). Очень понравилось, до сих пор эти вещи меня трогают.
О, моя дорогая, моя несравненная леди,
Ледокол мой печален, и штурман мой смотрит на юг,
И, представьте себе, что звезда из созвездия лебедь
Непосредственно в медную форточку смотрит мою.
Непосредственно в эту же форточку ветер влетает,
Называвшийся в разных местах то муссон, то пассат,
Он влетает и с явной усмешкой письма листает,
Не отправленные, потому что пропал адресат.
Где же, детка моя, я тебя проморгал и не понял,
Где, подруга моя, разошелся с тобой на пути,
Где, гитарой бренча, прошагал мимо тихих симфоний,
Полагая, что эти концерты еще впереди.
И беспечно я лил на баранину соус Ткемали,
И картинки смотрел по утрам на обоях чужих,
И меня принимали, которые не понимали,
И считали, что счастье является качеством лжи.
Одиночество шлялось за мной и в волнистых витринах
Отражалось печальной фигурой в потертом плаще.
За фигурой по мокрым асфальтам катились машины
Абсолютно пустые, без всяких шоферов вообще,
И в пустынных вагонах метро я летел через годы,
И в безлюдных портах провожал и встречал сам себя,
И водили со мной хороводы одни непогоды,
И все было на этой земле без тебя, без тебя.
Кто-то рядом ходил и чего-то бубнил - я не слышал,
Телевизор мне тыкал красавиц в лицо - я ослеп,
И надеясь на старого друга и горные лыжи
Я пока пребываю на этой пустынной земле.
О, моя дорогая, моя несравненная леди
Ледокол мой буксует во льдах, выбиваясь из сил.
Золотая подружка моя из созвездия лебедь,
Не забудь - упади, обнадежь, догадайся, спаси.
Уронит ли ветер
в ладони сережку ольховую,
начнет ли кукушка
сквозь крик поездов куковать,
задумаюсь вновь,
и, как нанятый, жизнь истолковываю
и вновь прихожу
к невозможности истолковать.
Себя низвести
до пылиночки в звездной туманности,
конечно, старо,
но поддельных величий умней,
и нет униженья
в осознанной собственной малости --
величие жизни
печально осознанно в ней.
Сережка ольховая,
легкая, будто пуховая,
но сдунешь ее --
все окажется в мире не так,
а, видимо, жизнь
не такая уж вещь пустяковая,
когда в ней ничто
не похоже на просто пустяк.
Сережка ольховая
выше любого пророчества.
Тот станет другим,
кто тихонько ее разломил.
Пусть нам не дано
изменить все немедля, как хочется, --
когда изменяемся мы,
изменяется мир.
И мы переходим
в какое-то новое качество
и вдаль отплываем
к неведомой новой земле,
и не замечаем,
что начали странно покачиваться
на новой воде
и совсем на другом корабле.
Когда возникает
беззвездное чувство отчаленности
от тех берегов,
где рассветы с надеждой встречал,
мой милый товарищ,
ей-богу, не надо отчаиваться --
поверь в неизвестный
пугающе черный причал.
Не страшно вблизи
то, что часто пугает нас издали.
Там тоже глаза, голоса,
огоньки сигарет.
Немножко обвыкнешь,
и скрип этой призрачной пристани
расскажет тебе,
что единственной пристани нет.
Яснеет душа,
переменами неозлобимая.
Друзей, не понявших
и даже предавших, -- прости.
Прости и пойми,
если даже разлюбит любимая,
сережкой ольховой
с ладони ее отпусти.
И пристани новой не верь,
если станет прилипчивой.
Призванье твое --
беспричальная дальняя даль.
С шурупов сорвись,
если станешь привычно привинченный
и снова отчаль
и плыви по другую печаль.
Пускай говорят:
"Ну когда он и впрямь образумится!"
А ты не волнуйся --
всех сразу нельзя ублажить.
Презренный резон:
"Все уляжется, все образуется..."
Когда образуется все --
то и незачем жить.
И необъяснимое --
это совсем не бессмыслица.
Все переоценки
нимало смущать не должны, --
ведь жизни цена не понизится
и не повысится --
цена неизменна тому,
чему нету цены.
...С чего это я?
Да с того, что одна бестолковая
кукушка-болтушка
мне долгую жизнь ворожит.
С чего это я?
Да с того, что сережка ольховая
лежит на ладони и,
словно живая, дрожит...
И снова, как огни мартенов,
Огни грозы над темнотой.
Так кто же победил - Мартынов
Иль Лермонтов в дуэли той?
Дантес иль Пушкин?
Кто там первый?
Кто выиграл и встал с земли?
Кого дорогой этой белой
На черных санках повезли?
Но как же так? По всем приметам,
Другой там победил, другой,
Не тот, кто на снегу примятом
Лежал кудрявой головой.
Что делать, если в схватке дикой
Всегда дурак был на виду.
Меж тем, как человек великий,
Как мальчик, попадал в беду?
Чем я утешу пораженных
Ничтожным превосходством зла,
Прославленных и побежденных
Поэтов, погибавших зря?
Я так скажу: не в этом дело,
Давным давно, который год
Забыли мы иль проглядели,
Но все идет наоборот!
Мартынов пал под той горою,
Он был наказан тяжело,
И воронье ночной порою
Его терзало и несло.
А Лермонтов зато – сначала
Все начинал и гнал коня,
И женщина ему кричала:
«Люби меня, люби меня!»
Дантес лежал среди сугробов,
Подняться не умел с земли,
А мимо медленно, сурово,
Не оглянувшись, люди шли.
Он умер или жив остался –
Никто того не различал.
А Пушкин пил вино, смеялся,
Ругался и озорничал.
Стихи писал, не знал печали,
Дела его прекрасно шли,
И поводила все плечами,
И улыбалась Натали.
Для их спасения – навечно
Порядок этот утвержден.
И торжествующий невежда
Приговорен и осужден!
Музыка С.Никитина,
Стихи Б.Окуджавы
Поет Ирина Муравьева
Не сольются никогда зимы длинные и лета,
У них разные привычки и совсем несхожий вид.
Не случайно на земле две дороги - та и эта,
Та натруживает ноги, эта душу бередит.
Не случайно на земле две дороги - та и эта,
Та натруживает ноги, эта душу бередит.
Эта женщина в окне в платье розового цвета
Утверждает, что в разлуке невозможно жить без слез.
Потому что перед ней две дороги - та и эта,
Та прекрасна, но напрасно, это, видимо, всерьез.
Потому что перед ней две дороги - та и эта,
Та прекрасна, но напрасно, эта, видимо, всерьез.
Хоть разбейся, хоть умри, не найти нигде ответа,
И куда бы наши страсти нас с тобой не завели,
Неизменно впереди две дороги - та и эта,
Без которых невозможно, как без неба и земли.
Неизменно впереди две дороги - та и эта,
Без которых невозможно, как без неба и земли.
Утомленное солнце никуда не садилось.
В это жаркое лето ты любила меня.
Мне казалось, навечно счастье нас обручило.
Обручило навечно со мной тебя.
Никуда опять ты не уедешь.
Ни к чему нам прежние слова.
Утомленное солнце никуда не исчезнет.
Не исчезнет навечно любовь твоя.
А потом я подумал, есть ли счастье на свете,
Если ты позабудешь меня так вдруг.
Солнце вдруг засмеялось, расcмеялось, как дети.
Мы расстались с тобою, мой верный друг.
Никуда опять ты не уедешь.
Ни к чему нам прежние слова.
Утомленное солнце никуда не исчезнет.
Не исчезнет навечно любовь твоя.
Ты сказала, что помнить ты меня всегда будешь,
Никуда не уедешь и будешь ждать.
Я напрасно поверил всем словам твоим нежным
И сегодня, состарясь, всегда я жду.
Никуда опять ты не уедешь.
Ни к чему нам прежние слова.
Утомленное солнце никуда не исчезнет.
Не исчезнет навечно любовь твоя.
Скажите, почему?
Слова: О. Строк
Музыка: О. Строк
Исп.: Петр Лещенко
Вчера я видел вас случайно,
Об этом знали вы едва ль.
Следил всё время я за вами тайно,
Ваш взгляд туманила печаль.
Нахлынули воспоминанья,
Воскресли чары прежних дней,
И пламя прежнего желанья
Зажглось опять в крови моей.
Скажите, почему
Нас с вами разлучили?
Зачем навек ушли вы от меня?
Ведь знаю я,
Что вы меня любили,
Но вы ушли. Скажите, почему?
Вдоль обрыва, по-над пропастью, по самому краю
Я коней своих нагайкою стегаю, - погоняю, -
Что-то воздуху мне мало, ветер пью, туман глотаю,
Чую, с гибельным восторгом - пропадаю, пропадаю!
Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее!
Вы тугую не слушайте плеть!
Но что-то кони мне попались привередливые,
И дожить не успел, мне допеть не успеть!
Я коней напою,
Я куплет допою,-
Хоть немного еще постою на краю!...
Сгину я, меня пушинкой ураган сметет с ладони,
И в санях меня галопом повлекут по снегу утром.
Вы на шаг неторопливый перейдите, мои кони!
Хоть немного, но продлите путь к последнему приюту!
Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее!
Не указчики вам кнут и плеть.
Но что-то кони мне попались привередливые,
И дожить я не смог, мне допеть не успеть.
Я коней напою,
Я куплет допою,-
Хоть немного еще постою на краю!...
Мы успели - в гости к богу не бывает опозданий.
Так что ж там ангелы поют такими злыми голосами?
Или это колокольчик весь зашелся от рыданий,
Или я кричу коням, чтоб не несли так быстро сани?
Чуть помедленнее кони, чуть помедленнее!
Умоляю вас вскачь не лететь!
Но что-то кони мне достались привередливые,
Коль дожить не успел, так хотя бы допеть!
Я коней напою,
Я куплет допою,-
Хоть мгновенье еще постою на краю!...
1972
ЧЕРНЫЕ ГЛАЗА
слова А. Перфильева, музыка О. Строка
Был день осенний, и листья грустно опадали.
В последних астрах печаль хрустальная жила.
Грусти тогда с тобою мы не знали.
Ведь мы любили, и для нас весна цвела.
Припев:
Ах, эти черные глаза
Меня пленили.
Их позабыть нигде нельзя —
Они горят передо мной.
Ах, эти черные глаза
Меня любили.
Куда же скрылись вы теперь,
Кто близок вам другой?
Был день весенний. Всё, расцветая, ликовало.
Сирень синела, будя уснувшие мечты.
Слезы ты безутешно проливала.
Ты не любила, и со мной прощалась ты.
Припев:
Ах, эти черные глаза
Меня погубят,
Их позабыть нигде нельзя —
Они горят передо мной.
Ах, эти черные глаза,
Кто вас полюбит,
Тот потеряет навсегда
И сердце и покой.
"... правление Литературного Фонда СССР извещает
о смерти писателя, члена Литфонда, Бориса
Леонидовича Пастернака, последовавшей
30 мая сего года, на 71-ом году жизни, после
тяжелой и продолжительной болезни, и выражает
соболезнование семье покойного".
(Единственное, появившееся в газетах, вернее,
в одной - "Литературной газете", - сообщение
о смерти Б.Л.Пастернака)
Разобрали венки на веники,
На полчасика погрустнели...
Как гордимся мы, современники,
Что он умер в своей постели!
И терзали Шопена лабухи,
И торжественно шло прощанье...
Он не мылил петли в Елабуге
И с ума не сходил в Сучане!
Даже киевские письмэнники
На поминки его поспели.
Как гордимся мы, современники,
Что он умер в своей постели!..
И не то чтобы с чем-то за сорок —
Ровно семьдесят, возраст смертный.
И не просто какой-то пасынок —
Член Литфонда, усопший сметный!
Ах, осыпались лапы елочьи,
Отзвенели его метели...
До чего ж мы гордимся, сволочи,
Что он умер в своей постели!
"Мело, мело по всей земле
Во все пределы.
Свеча горела на столе,
Свеча горела..."
Нет, никакая не свеча —
Горела люстра!
Очки на морде палача
Сверкали шустро!
А зал зевал, а зал скучал —
Мели, Емеля!
Ведь не в тюрьму и не в Сучан,
Не к высшей мере!
И не к терновому венцу
Колесованьем,
А как поленом по лицу —
Голосованьем!
И кто-то, спьяну, вопрошал:
— За что? Кого там?
И кто-то жрал, и кто-то ржал
Над анекдотом...
Мы не забудем этот смех
И эту скуку!
Мы — поименно! — вспомним всех,
Кто поднял руку!..
"Гул затих. Я вышел на подмостки.
Прислонясь к дверному косяку..."
Вот и смолкли клевета и споры,
Словно взят у вечности отгул...
А над гробом встали мародёры
И несут почётный ка-ра-ул!
Почти у каждого из нас бывает драма,
Она, казалось бы, решается легко:
Одна в осеннем городе скучает мама,
И этот город расположен далеко.
И мы сначала ничего не замечаем,
И дни разлуки складываются в года…
Мы обещаем написать и забываем,
И наши мамы нас прощают, как всегда…
А когда-то мальчик был обеспокоен,
Если только мама покидала дом,
И, уткнувшись взглядом в пальмы на обоях,
Ел горбушку хлеба с сахарным песком.
И ждал, когда в подъезде ржавая пружина
Скрипнет, возвращая ласку и покой…
А у неё работа, а потом дружина,
И под вечер с полной сумкою домой.
Как две заботливые птицы, эти руки
Нас успевали защитить и пожалеть,
А мы смотрели с братом только на зарубки
На косяке дверном, мечтая повзрослеть.
И дождик летний капал, и земля парила,
И, как в войну, мы продолжали в жизнь играть,
И всё, что раньше мама нам ни говорила,
Мы начинаем только-только понимать:
Почему так много было кукурузы,
Почему в апреле запахи острей,
Почему зимою хочется арбуза…
А вообще-то было всё, как у людей.
И тот пьянящий запах новеньких сандалий
И в кульке за рубль десять карамель,
И в шариковой ручке радостный Гагарин…
Так ничто не может радовать теперь.
Ну, раз в году, хотя бы, кажется, так просто
Вернуться к тихой радости родимых глаз,
Но мы спешим к вершинам творческого роста,
И мамы, понимая, не тревожат нас…
И ждут, и врут опять немножечко соседям,
Похлёбывая тот же ягодный кисель,
Что, может быть, на Новый год домой приедем,
А нас несёт опять за тридевять земель.
Но, как с пластинки пыльной,
пляжный визг нам слышен,
Память наша плёнкой рвётся, как в кино…
И как же мы бессильны пирожками с вишней
Возвратить ту радость детства своего…
Слышишь, тревожные дуют ветра?
Нам расставаться настала пора.
Кружится, кружится пёстрый лесок,
Кружится, кружится старый вальсок,
Старый, забытый, Старый, забытый вальсок.
Ты, совершая положенный путь,
В дальнем краю это всё не забудь
Эту реку и прибрежный песок,
Этот негромко звучащий вальсок,
Этот негромкий, Этот негромкий вальсок.
Мы расстаёмся, чтоб встретиться вновь,
Ведь остаётся навеки любовь.
Кружится первый осенний листок,
Кружится в памяти старый вальсок,
Юности нашей, Юности нашей вальсок.
Волосы ветром сдувает со лба.
Музыка эта - как наша судьба.
Снегом слегка обжигает висок,
Кружится в сердце тот старый вальсок,
В сердце тот старый,
В сердце тот старый вальсок.
Слышишь, тревожные дуют ветра?
Нам расставаться настала пора.
Кружится, кружится пёстрый лесок,
Кружится, кружится старый вальсок,
Старый, забытый,
Старый, забытый вальсок.
