|
|
|
|
|
|
|
|
| |
|
|
|
|
|
|
|
Спасибо за добрые слова.
В этом рассказе нужно было сбалансировать твердость и нежность. Надеюсь, что это в какой-то мере удалось. |
|
|
| номер сообщения: 64-49-1977 |
|
|
|
|
.Лев Харитон
Саламандра
Уж какая, казалось бы, ерунда наша обувь! Ботинки там всякие, туфли, тапочки. Даже говорить не о чем. Но бывает так, что и они могут стать воспоминанием...
----
Даже и сейчас не могу сказать, почему я уехал из страны, в которой родился и прожил сорок четыре года. Правда, не могу представить, что бы было, если бы я не уехал. Да что говорить! Что произошло, то и произошло. И слава, как говорится, Богу. Сожалеть о чем-то – последнее дело.
Надо сказать, что многие мои друзья и знакомые эмигрировали намного раньше, еще в начале 70-х и потом. Часто мне писали и спрашивали: "Лев, а ты-то что сидишь? Тебе и карты в руки. С английским. Не то, что нам без языка мучаться...” Я тогда отвечал: «Знаете, пока я не обучу всех моих студентов английскому, никуда не уеду". В общем, отшучивался, как мог.
Но и правда, многих я учил. Среди них были и такие, кто собирался уехать - и в Израиль, и в Америку, и даже в Австралию. Мир большой.
Как-то слабо представлялось, однако, что я буду делать на Западе. Взять и уехать? Вот так, за здорово живешь? Все же живешь всю жизнь в Москве, работаешь, получаешь, правда, немного, но хватает. Еще и уроками частными подрабатываешь. Тоже неплохо. Друзья, к которым привык, и которые тебя любят. Родной брат, намного старше, который тебя обожает и воспитывал тебя с детства, когда не стало отца. Просто улицы, к которым привык и без которых, уж точно, не можешь…
А что будешь делать там? Начинать все сначала? Жить на пособие? Так и его еще надо добиться. Ведь таких, как ты, там будет немало. Кого ты увлечешь твоим английским? Там на нем все говорят. А в Израиле, если туда отправишься, надо и на иврите говорить. И пока его выучишь, то столько времени пройдет! И все равно не будешь говорить на иврите так, как настоящие израильтяне. Короче, не хотелось поступать опрометчиво. Отмерял, что называется, больше семи раз.
Но все-таки пришел день, настал момент. Перестройка настолько "захватила", что, наконец, захотелось по-настоящему уехать. Ясно стало, что в стране, которая жила всегда плохо, может стать только хуже.
И так бывает в жизни. Когда появляется желание что-то сделать, то и обстоятельства складываются так, что тебе они благоприятствуют. В то время подружился я с семьей, двумя супругами, которые активно занимались тем, что они называли «борьба за права свободной эмиграции из СССР». Всего за некоторое время до этого за одно такое название своей организации они в лучшем случае отправились бы по Владимирскому тракту!
Кроме того, работая летом 88-го года на шахматном семинаре ФИДЕ переводчиком – было это под Сухуми –, я познакомился с одним израильским шахматным мастером, саброй, то есть человеком, родившемся в Израиле, который так и спросил меня: «Лев, а не уехать ли тебе в Израиль? Не пропадешь. Да и я помогу тебе с устройством и с шахматной работой. Будешь вместе со мной учить шахматам детишек». Я подумал. А почему бы нет? - и попросил моего нового друга прислать мне вызов на жительство в Израиле.
Тем временем в Москве я очень сблизился с теми, кто занимался помощью людям, которые собирались эмигрировать, но по каким-то причинам не могли этого сделать. У одних против их эмиграции возражали близкие родственники, у других были проблемы с работой, которая по соображениям секретности запрещала им выезд из СССР на многие годы. Я тогда стал часто бывать в доме моих друзей Володи и Бэллы на Комсомольском проспекте в Москве. Помогал переводить документы, прошения, воззвания – то есть занялся, по понятиям того времени, почти диссидентской деятельностью. Мне там тоже было обещано, что для меня придет вызов из Израиля.
Таким образом, окончательно определилось, что я уеду, и уеду именно в Израиль. Это было в конце 1988 года. А в марте 89-го года я получил почти одновременно два вызова. Один через моего израильского шахматного друга, а другой – благодаря содействию моих московских друзей-диссидентов Володи и Бэллы, моих ангелов-хранителей. И не только моих.
Надо сказать, что тот факт, что я получил эти вызовы, подействовал отрицательно на мое здоровье. Я понял, что выбор сделан окончательно и бесповоротно, что назад хода нет, что надо уходить с работы, где проработал долгие годы, что надо сказать брату о моем решении. У меня долго не хватало духу, чтобы рассказать ему о моих планах, и я боялся, что его реакция будет резко отрицательной, что он будет меня отговаривать и пр. Ничего подобного! Брат понял меня, понял полностью. Более того, через год он с семьей сам переехал в Израиль.
От волнения, очевидно, я почувствовал себя очень плохо и попал в больницу с острейшим желудочным заболеванием. Нужно было поправляться, а потом уже заниматься всеми моими эмиграционными делами и заботами.
Недели через три я вышел из больницы. Вроде бы поправился, но ужасно отощал и испытывал невероятную физическую слабость.
Буквально через пару дней после выписки из больницы мне позвонил один старинный приятель, с которым я проучился в одном институте пять лет. Звонок был для меня очень неожиданный. Стасик уехал в Америку десять лет назад и никогда он мне не звонил. За долгие годы мы обменялись парой писем. И, казалось, след его пропал навеки. А тут он оказался в Москве, приехал уже как гражданин США. К тому же со своей новой женой, как он мне тут же сообщил по телефону. «Лев, - сказал он,- давай, старик, встретимся завтра. Я буду в Москве всего неделю, нужно еще повидать кучу людей. Давай встретимся завтра». Договорились, что встретимся у памятника первопечатнику Ивану Федорову около магазина «Книжная находка» на Дзержинской площади.
На следующий день я ждал Стасика и его жену около памятника первопечатнику. Пришел я раньше назначенного времени. Это у меня такая привычка, а тут я еще волновался. Не видел человека столько лет, да не просто не видел, а он приехал из Америки, которая мне представлялась другой планетой. Мне казалось, что и сам Стасик должен был измениться физически, стать эдаким дядюшкой Сэмом. По рассказам общих знакомых, которые тоже давно осели в США, Стасик стал преуспевающим адвокатом.
Вскоре Стасик с женой предстали передо мной. В те времена иностранцев, бродивших по центральным московским улицам, было легко отличить от москвичей – хотя бы по одежде. В этом плане Стасик, и правда, был похож на иностранца. И его жена, конечно, тоже. А так вроде бы тот же Стасик, как и в прежние времена. Мы обнялись. С его женой я обменялся рукопожатием. Эту женщину я видел впервые. Ведь Стасик уехал в Америку с другой женой, которая была мне хорошо знакома. Надо сказать, что мне показалось, что у Эльвиры, новой жены Стасика, было какое-то грустное, даже скорбное лицо. Но я не придал этому никакого значения. Но подумал: может быть, в Америке все женщины выглядят так печально?
Потом втроем мы отправились в ресторан «Пекин» и за обедом принялись говорить обо всем, что накопилось за долгие годы разлуки, о жизни Стасика в Америке, о старых друзьях, ну и о моей жизни тоже. Стасик с Эльвирой радостно восприняли мою весть о том, что я уезжаю, но расстроились, что не в Америку, к ним поближе, а в Израиль.
Рано утром на следующий день Стасик позвонил мне и сказал, что ему со мной надо срочно встретиться. Я немного переполошился. Ведь мы только накануне вечером расстались, и вроде бы ничего такого экстренного не произошло. Стасик приехал к моему дому на такси и пригласил меня сесть рядом с ним. Эльвиры с ним не было.
«Слушай, старик, - сказал он (так он ко мне обращался еще со студенческих времен), - Эльвира вчера проплакала целый вечер, а сейчас буквально выгнала меня на улицу, чтобы я срочно купил тебе ботинки. На тебя просто больно смотреть в твоей обуви. Как ты дошел до жизни такой?»
Только тут я понял, почему Эльвира смотрела на меня с такой тоской во взоре. Вид у меня, наверное, был далеко не лучший. Вышел из больницы я примерно как узник из концлагеря. Исхудал от больничной баланды и от всех уколов, а одеться в Москве более или менее прилично было просто невозможно – во всяком случае, мне не по карману. В Америке, наверное, негры в Гарлеме, и то выглядят лучше, - подумал я. А ботиночки мои, как в старой песне, наверное, были со скрипом! Страшно смотреть. Зрелище не для слабонервных.
На такси мы доехали до магазина «Березка» на Ленинском проспекте. В такие магазины в те времена простому смертному вроде меня ходить не разрешалось. Надо было иметь специальное разрешение или надо было предъявить доллары или сертификаты. Но со Стасиком у меня проблем не было. Быстро прошли в отдел обуви.
«Старик, какой у тебя размер ноги?» – Стасик демонстрировал бродвейскую деловитость. Продавец принес туфли моего размера. Я примерил. Точно были мне впору. Красота их не поддавалась описанию. При всей моей тупости в одежде и всех этих причиндалах, нужных человеку, даже я понял, что я покупаю, вернее, мне покупают такое, что я никогда в жизни не носил.
Я взглянул на коробку, в которую упаковал туфли продавец. На ней было написано «Salamander». Я подумал, что надпись неправильная. Я, как и все москвичи, называл эти туфли «саламндра», а оказывается, фирма называлась Саламандер, но по привычке я и дальше говорил «саламандра», хвастаясь перед знакомыми, что теперь у меня такие туфли – Саламандра!
Одна моя знакомая, которая потом мне деятельно помогала в сборах и отъезде, сказала мне, что я не должен пока носить эти туфли. «Ты можешь, - сказала она -, только дышать на них. Дышать и смотреть. Вообще, Лев, пора тебе купить чемодан, положить туда эту саламандру и постепенно подкупать вещи для того, чтобы не приехать в Израиль голым».
Совет приятельницы был хорош. Но мне запомнилось то, что следовать ему было очень трудно. Все лето 89-го года, помимо того, что мне пришлось заниматься всякими бумажными делами, связанными непосредственно с эмиграцией (получение визы, покупка авиабилета и пр.) – мне надо было покупать какие-то вещи из одежды, чтобы было что одеть, когда я прилечу в Тель-Авив.
Сделать это было крайне трудно. Кто помнит то время, тот может меня легко понять. В магазинах была абсолютная пустота. И в продуктовых магазинах, и в магазинах одежды. К тому, что в провинциях не было ничего, народ уже был приучен. А тут и Москва оказалась опустошенной саранчой перестройки. Иногда, как говорили, «выбрасывали» какой-то товар. И тогда выстраивались длиннющие очереди перед магазинами. И все, чтобы купить какую-нибудь венгерскую рубашечку или польские босоножки. Самой трудной, помню, для меня оказалась покупка чемодана. Друзья говорили мне: «Купи чемодан непременно на колесиках. Надорвешь пупок в аэропорту таскать его из одного зала в другой, на регистрацию…» Правда, я не совсем понимал, почему я надорвусь. Ведь вещей у меня было мало. Но постепенно чемодан наполнялся, какой-то необходимой ерундой. Но саламандра была самым важным для меня из того, что находилось в чемодане!
Я прилетел в Тель-Авив 17-го сентября 89-го года. Первые три дня я жил у моего израильского друга, а потом мне каким-то чудом удалось получить комнату с одним соседом в общежитии в Рамат-Авиве, районе города недалеко от университета. Буквально в первую неделю моей жизни в общежитии я отправился в гости к друзьям моего брата Стелле и Борису, которые жили совсем рядом с общежитием. Они приехали в Израиль за 15 лет до меня, и таких людей зовут в Израиле «ватиками», то есть старожилами.
Супруги прекрасно знали в Израиле все входы и выходы. Они полностью, как теперь говорят, интегрировались в жизнь страны. Полюбили ее как свою родину. Их дети, сын и дочь, уехавшие из Москвы подростками, выросли в Израиле, служили в армии. Сын участвовал в военных действиях и даже был ранен. И Стелла, и Борис хотели помочь мне. «Послушай, Лева, ты должен подумать, как построить свою жизнь здесь. Ведь ты один, и тебе будет очень трудно. Конечно, сейчас ты будешь изучать иврит в ульпане, тебе будут платить небольшое пособие, но на него едва ли можно вообще существовать. Одному здесь у нас очень трудно. Другое дело, когда приезжаешь с семьей».
Я слушал Стеллу, и мне становилось жутковато. Веру в себя, в будущее не терял – просто не имел право это делать. Было жутковато. Но взялся за гуж...
«Знаешь, тебе надо найти какую-то работу. О престижной говорить не приходится, - сказал Борис, - мы все прошли через трудный опыт. Однако мы приехали целой семьей, и было легче, а одному… Но сейчас я попробую позвонить по одному телефону. Может, что-то получится».
Борис набрал номер. И стал говорить с кем-то на иврите.Наверное, говорил минуты две.
«Вот видишь, что значит знать нужных людей, Лева. Я тебе сейчас напишу адрес человека, к которому нужно обратиться. Пойдешь в воскресенье после шабата. Что-нибудь да найдется».
Борис дал мне бумажку, на которой был написан телефон и адрес «нужного» человека. Звали его Моше-Генерал – так было написано рукой Бориса на бумажке. «Кличка, наверное», - подумал я.
В воскресенье я приехал по этому адресу. Офис находился на 7-м этаже десятиэтажного здания на юге Тель-Авива в довольно грязном районе. На двери была написана румынская фамилия – Попеску. Я знал, что в Израиле живет довольно много евреев из Румынии. Чаушеску, которого убили через три месяца после моего приезда в Израиль, «разрешал» румынским евреям уезжать в Израиль.
Я вошел в комнату. За столом сидел какой-то здоровый мужик, лет сорока. Он указал мне пальцем на стул перед своим столом. А сам говорил по телефону. Говорил на иврите совершенно свободно. Видно, жил в Израиле с юных лет. Голос у него был противный, грубый. Он едва успевал окончить один разговор, и тут же ему звонили, и начинался другой. В конце концов у него нашлось для меня время.
«Вас, кажется, зовут Моше-Генерал», - спросил я.
«Да, да, какой я генерал? Служил в армии простым солдатом. Так зачем пришли?»
Разговор шел на английском. С таким английским, как у Моше, я не допускал в Москве моих студентов даже на переэкзаменовки.Но тут надо было терпеть.
Я объяснил, что ищу работу и только что приехал в Израиль.
«А на иврите говоришь?» - Моше перешел на «ты».
Тут я выстрелил несколькими ивритскими фразами, которые успел выучить в Москве.
«Не густо,- сказал Моше, - но сойдет. Шомером работать хочешь?»
Я, что называется, выпучил глаза.
«Сторожем. Значит, охранником», - пояснил Моше.
Я кивнул головой.
«Беседэр, все о’кей, - сказал Моше. - Иди на пятый этаж. Получишь форму. А на работу выйдешь в субботу. Утром, в 9 утра прибудешь, и будешь работать до окончания шабата. Надо будет тебе прибыть на площадь Давидков. Район довольно оживленный. Арабы заходят. Понимаешь? Это в центре Тель-Авива. Следи за порядком. Чтобы ничего не произошло. Даю рацию. Будешь связываться, если что, со мной или с дежурным. Оружия пока не выдаем. Но надеюсь, стрелять умеешь. У Вас там в России, наверное, все стрелять умеют. Если что происходит, повторяю, сообщай по рации».
«Бог мой, - вздохнул я, - ну и на работку послали меня Борис и Стелла».
Но Моше опять позвонили по телефону.
А я спустился на пятый этаж и получил форму охранника, то есть, шомера. Красивая форма темно-синего цвета. В Москве бы девушки падали.
Я вернулся в общежитие довольный и взволнованный. Конечно, хорошо, что нашел работу уже в первую неделю. А еще говорили мне в Москве, мол, будешь страдать, безработица и так далее. Но сама работа!.. И из-за этого я нервничал. Еще и стрелять, того и гляди, придется. И вообще подстрелят, как цыпленка.
Вернувшись в мою комнату в общежитии, я развернул пакет и вынул форму. Красивая, ничего не скажешь. В ней неплохо бы даже было ходить на танцы с девушками! Но тут было не до танцев.
Вечером пошел к Стелле и Борису, захватив форму. «Ну-ка, Лева, примерь ее,- сказала мне Стелла. «Блестяще, Лева!. Она сидит на тебе так, как будто ты в ней родился»,- сказал Борис. А потом добавил: «А вот кроссовки твои ей ни к селу, ни к городу. И цвет у них какой-то не тот…».
И тут я подумал о той обуви, что лежала у меня в чемодане. Моей саламандре. Вот эти туфельки смотрелись бы здорово с формой.
Я примерил их, когда оказался снова у себя в общежитии. Сомнений не было! Конечно же, я одену саламандру с формой, когда пойду на первое дежурство в субботу утром.
Всю неделю я ждал торжественного дня моей первой работы в Израиле. Волновался. Занимался ивритом. Повторял те фразы, которые выучил еще в Москве, ходил каждое утро на уроки в ульпане…
И вот пришла суббота. Проснулся рано. Не спалось. Оделся с таким тщанием, которое никогда не выказывал в Москве. На часах было только семь утра. Но я решил выйти намного раньше. Был шабат, и автобусы в Тель-Авиве в этот день ходят очень редко. Когда спустился на первый этаж, то на меня с удивлением посмотрели «кумушки» из разных стран. Бабушки и матери тех, кто
репатриировался в Израиль из СССР, Аргентины, Румынии, Бразилии – со всего мира. Они сидели целыми днями внизу около выхода из здания, сверлили всех своими глазами. Меня, как и каждого, они давно заприметили и, конечно, обсуждали. Наверное, мой внешний вид в то утро привлек их особое внимание.
Приехал я задолго до девяти часов утра. Площадь Давидков была совершенно пустынна. Во-первых, было раннее субботнее утро, и все еще спали. А во-вторых, и это самое главное, был шабат, когда жизнь в стране абсолютно замирает. Посередине площади был небольшой сквер со скамейками. Я не знал, чем занять себя. Был жаркий день. Кончался сентябрь, и в это время жара в Тель-Авиве почти такая же, как и летом. Обычно только в октябре становится чуть прохладнее, если только можно говорить о прохладе в Израиле. В форме мне было ужасно жарко. Время от времени я вынимал из кармана рацию, чтобы посмотреть, не звонил ли мне Моше или кто-то проверяющий из офиса. Но жизнь, казалось, абсолютна замерла. Я ходил вокруг сквера. Иногда присаживался на какую-нибудь скамейку. Потом снова делал круг за кругом. Где-то часов в десять из близлежащих домов начали выходить дети и пожилые люди. Все они располагались на скамейках в сквере. Поэтому мне просто не оставалось места, где я мог расположиться, и приходилось все время стоять на ногах. Пополудни жара стала невыносимой.
Этот день показался мне бесконечным. Я все время смотрел на часы, как будто бы это помогало мне приблизить час окончания моей работы. Никто не звонил мне по рации. Я радовался, что никто меня не беспокоил, хотя было какое-то ощущение, что вообще никто не помнит или даже не знает обо мне. И вообще, думал я: заплатят ли мне за такую работу? И все же я был счастлив, когда уже стемнело и вдруг, будто в единый миг, народ вывалил на площадь. И она наполнилась человеческим гулом и шумом. Кончился шабат. Самый веселый момент, когда народ возвращается к живой жизни. А для меня это тоже было весело – я буквально рванул к автобусу, чтобы вернуться в мое общежитие.
Когда я сел в автобус, я вспомнил о саламандре. Мне было так удобно в этой обуви! И даже бесконечное хождение кругами не утомило мои ноги – настолько удобной была эта обувь! Я с благодарностью думал о Стасике и особенно о его Эльвире.
После этого первого выхода на дежурство я еще два раза «шомерствовал». Один раз меня привезли в вечернее время на тель-авивский пляж, и это было в довольно ветреную погоду в ночное время. При этом в моей саламандре я должен был топать много часов по пляжному песку. Замечу, что от прогулок по песку туфли весьма запылились, но к счастью, я нашел хорошего чистильщика обуви, и он придал саламандре ее прежний блеск. В другой раз – я просидел всю ночь в каком-то офисе в центре города не понимая, какую стратегическую ценность он представлял и почему его надо было так уж охранять.
Прошло какое-то время, и я решил позвонить Моше и узнать, будут ли у меня новые дежурства и вообще когда мне заплатят за работу. Несколько раз я звонил ему, но то мне отвечал какой-то раздраженный женский голос, весьма гортанный, и при этом отвечавший на иврите. То я не дозванивался, потому что линия была занята. Но все-таки в конце концов я дозвонился до Моше.
«Мы недовольны вашей работой», - сказал он. Я хотел было спросить, почему, но он быстро повесил трубку. Я снова перезвонил ему, но он сказал: «Верните форму». И опять разговор оборвался.
И действительно: как они или он, Моше, могли быть недовольны моей работой, когда мне никто не звонил по рации, а когда я звонил им, то в рации стоял один треск и расслышать что-либо было невозможно.
Я пошел к Стелле и Борису и рассказал им обо всем. Мне было не очень удобно жаловаться им, ведь это они мне посоветовали устроиться на эту работу, но я объяснил моим друзьям, что у меня нет никаких оснований на них обижаться. Очевидно, желая как-то помочь мне, они посоветовали написать письмо с жалобой на эту организацию в газету «Идиот Ахоронот», ежедневное израильское издание. Более того, Борис сам написал мне это письмо на иврите. И я отправил его по почте.
Потом я забыл об этом эпизоде и нашел работу переводчика в Бэр-Шеве. Но прошло два месяца. И эта история получила неожиданное продолжение. Как-то, когда я к вечеру вернулся в общежитие, ко мне в вестибюле подошла молодая женщина. Сказать, что красивая – ничего не сказать. А обаяния, так уж точно больше, чем у Бриджит Бардо. И главное, приятная и улыбчивая. Конечно, меня в тот период покорить женщинами было непросто. Если учесть все мои заботы в новой жизни, связанными с эмиграцией и устройством. Интересно, подумал я, чего ей от меня надо?
«Вы знаете, Лев, - сказала она медленно и на чистейшем английском, - я пришла к Вам из газеты «Едиот Ахаронот…»
Интересно, интересно,- подумал я. Неужели их проняло мое письмо?
«Там у Вас возникли какие-то проблемы с Моше Попеску, начальником отдела охраны. Это верно?»
«В общем-то да, - ответил я. – Попросту мне не заплатили денег за работу и я…»
«Послушайте, Лев. Давайте пойдем где-нибудь присядем и я смогу Вам задать вопросы и записать то, что Вы расскажете. Дело в том, что газета серьезно рассматривает эту историю, которая случилась с Вами, и они хотели бы положительно для Вас ее разрешить…»
Она хочет пойти куда-то присесть со мной. Что ж, был бы рад с ней не только присесть. Но, конечно, я так только подумал.
«Тут есть кафе совсем рядом, - сказал я.- Давайте пойдем туда». В свою общежитскую, холостяцкую комнату я пригласить ее не решился. Потом сто раз пожалел. Подвели, как всегда, хорошие манеры. А кроме того, я надеялся, что все-таки получу деньги за работу у Моше.
Мы устроились за столиком кафе. Только за одни эти заведения захочешь поехать в Израиль! Везде побывал - и в Париже, и в Нью-Йорке, но нигде подобного уюта не ощущал.
Я заказал небольшой ужин и решил показать себя джентльменом. Я чувствовал что ей, Ципоре Ротштейн, как она представилась, нравилась моя ненавязчивая обходительность.
Прежде всего, Ципора выяснила все обо мне. Где и когда я родился, когда приехал в Израиль, кто я по образованию. На все эти вопросы я отвечал, а она все записала в свой блокнот. Потом перешла к тому, что произошло у меня на работе в отделе охраны. И это все она записала своим аккуратным почерком.
Пришла официантка, и я заплатил за наш ужин. Сумма была для меня достаточна большая. Ничего, подумал я, потом окупится, когда получу деньги от этого негодяя Моше. На прощанье Ципора сказала, что она мне скоро позвонит, а может быть, и приедет еще раз, если понадобится какая-то дополнительная информация.
Где-то через две-три недели к мою комнату постучали. Я открыл дверь и увидел перед собой Виктора, репатрианта из Одессы. Он учился со мной в одном ульпане. В руках у него была газета. "Едиот Ахаронот». Мы друг другу симпатизировали. Виктор был по специальности психолог и никак не мог устроиться на работу в Израиле. Как и я, он приехал в страну один.
«Виктор,- сказал я, - проходи».
«Лев, прости, я сейчас тороплюсь. Возьми газету, тут что-то про тебя написали. Но разобрать я не мог. Ты же знаешь, что иврит у меня неважнец». Виктор вручил мне газету и быстро попрощался.
Я быстро развернул газету и листать ее мне долго не пришлось. Моя фотография была напечатана на первой странице. Я вспомнил, что, когда мы сидели в кафе, Ципора решила сфотографировать меня. Увы, я был, как и Виктор, не в состоянии прочитать заметку, в которой, очевидно, речь шла обо мне, вернее о моем «деле».
Без промедления я побежал к Стелле и Борису.
«Вот посмотрите, - буквально закричал я, когда Стелла открыла мне дверь.- Обо мне уже пишут!»
Борис быстро пробежал глазами текст. «Ну и история, ну и сволочи!» – воскликнул он.
«А что такое? – спросил я, пытаясь не потерять хладнокровие.
«Да ты только послушай, Лева. Напечатано, что тебе 54 года, что в Москве ты работал водопроводчиком и тебя выгоняли со всех работ. И все это устами этого Моше, к которому якобы пришла корреспондентка. А как ее фамилия? Да вот тут внизу подписано: Ципора Ротштейн. Ты-то, Лев, ее видел?»
«Да, конечно. Она приезжала в мое общежитие. И я ей рассказывал о себе…»
«Так все переврать!» - сказала сокрушенно Стелла.
«И еще здесь написано, от лица этой Ципоры, что из России приехало много репатриантов, многие из них мошенники, мафиози, выдают себя не за тех, кем являются на самом деле. При приеме их на работу нанимателям надо быть с ними особенно осторожными и осмотрительными…», - добавил Борис.
Я понял, что тут мне, как говорится, нечего ловить, и что стену головой не прошибешь. Моя попытка что-то заработать, а потом добиться через прессу компенсации за материальный урон, кончилась уроком для новых репатриантов из России. Я понял, что все мои усилия были напрасны, и будут еще более напрасными, если я буду писать опровержение в газету или газеты.
Подумал я еще и о том, что напрасно тогда я не пригласил Ципору в свою убогую комнату и не поговорил с ней на том языке, который так понятен всем мужчинам и женщинам.
И еще, понятно, я пожалел, что для такой работы я не пощадил мою саламандру. Но, как любят говорить, фирма веников не вяжет: обувь немцы делали отличную! Приехав через год в Париж, я начал все время носить эти туфли, буквально пустил их вразнос, и они прослужили мне еще долгий срок.
-----
Не так давно я узнал благодаря Интернету, что фирма «Саламандер» в 90-е годы обанкротилась. Короче, приказала долго жить. При этом долгие годы она была лидером на мировом рынке обуви. И даже в Москве у фирмы был свой филиал. Но если бы я написал этот рассказ гораздо раньше, то фирма бы не прогорела. Во всяком случае, ее московский филиал выжил бы. В отместку за мои злоключения с саламандрой. |
|
|
| номер сообщения: 64-49-1978 |
|
|
|
|
| Думал отложить чтение: некогда, вставать рано. Но начал - и уже не оторвался. Интересно, Лев! |
|
|
| номер сообщения: 64-49-1979 |
|
|
|
|
Лев Харитон
Куда уехала скрипка?
http://www.youtube.com/watch?v=GKAjcfKhj5A
( прослушать перед прочтением «Чакону» Баха - исполняет Максим Венгеров в бараке Освенцима)
За мою долгую жизнь я, пожалуй, научился самому важному искусству. Расслабляться в трудных, напряженных ситуациях. Некоторым нужен сон, кому-то хороший анекдот или компания в ресторане и улыбающиеся женщины.
Я же научился, закрыв глаза, но не засыпая, думать о каких-то эпизодах прошлого: и грустных, и веселых, но уводящих меня хотя бы на краткий миг от сложностей житейских положений.
Невольно вспоминаю историю моей эмиграции. Мой перелет из Москвы в Бухарест на одном самолете, и второй полет - из Бухареста в Тель-Авив. Все это было в один день – 17-го сентября 1989 года.
В то время еще не было прямого сообщения между Москвой и Тель-Авивом. И пассажиры Боинга, прилетевшего из Москвы в Бухарест, должны были ждать несколько часов, пока их не пригласили на посадку в самолет румынской авиакомпании, летевший в Тель-Авив.
Это были томительные часы ожидания – в Румынии, которая доживала свои последние дни под властью Чаушеску. За пять или шесть часов нам, людям, выбравшим репатриацию в Землю Обетованную, не предложили и стакана воды.
Пожалуй, я был единственным из большой группы, летевших в Израиль репатриантов, кто был один, то есть, отправлялся я в неизвестность один, без семьи. Люди сидели на своих чемоданах, со всем скарбом, семьями. У кого-то было много детей, кто-то эмигрировал со старыми родителями. Вокруг себя я все время слышал разговоры. Все он были о том, кто их встретит в Тель-Авиве, где они будут жить, что они думают об устройстве на работу. В общем, естественные заботы людей, проживших все жизнь в одной стране, а теперь переселяющихся в другую, такую близкую по названию, и такую еще совсем не понятную.
И все вопросы, которые эти люди задавали друг другу, я переводил на себя. И ни на один не мог ответить. Все было совершенно не ясно. Куда я лечу? Где буду работать? Как эту работу буду искать? Как найти хоть одну живую душу в стране, которую я совсем не знаю?
Ну и самое главное, где я буду спать первую ночь? Ведь худо-бедно, всю жизнь пока жил, учился и трудился в Москве, у меня была крыша над головой, питался совсем не дурно, были друзья, знакомые – иногда от них даже отбоя не было. А что я буду делать в Тель-Авиве, где я хотел жить? – именно в Тель-Авиве? Я пытался найти хоть какой-то успокаивающий ответ на мои вопросы – хотя бы один из них. Но ответа не было.
Хуже всего было то, что в том отсеке аэропорта, где сидела группа еврейских репатриантов, даже не было ни одного стула или скамейки. Все сидели вповалку, на чемоданах. Детям взрослые делали подстилки из сложенных простыней, чтобы они как-то могли прикорнуть. Дело шло к вечеру, свет практически был отключен (потом мне рассказывали, что в то время в Румынии везде экономили – Чаушеску довел страну до полного экономического обнищания)
Глаза у меня слипались. Хотелось жутко спать. И я бы заснул, чтобы не слышать постоянных разговоров людей вокруг меня и не мучить себя теми вопросами, которые они все время задавали. Но передо мной вдруг возник какой-то старик с длинной бородой и надетой на голову ермолкой. Старик чем-то напоминал еврейских старцев на картинах Рембрандта – такой же проникающий, усталый взгляд, смесь мудрости и безнадежности, надежды и отчаяния. В руках у него была скрипка, и он играл какие-то еврейские мелодии и венгерские танцы Брамса, но почему-то Брамса он играл очень медленно. Очевидно, он так приходил в аэропорт каждый раз, когда из Советского Союза прибывали евреи – на пути в Израиль. Зачем он приходил? Заработать какие-то деньги? Какие-то гроши? Но что могли дать ему мы, выезжавшие из СССР, и ничего еще из валюты не имевшие?
Одно мне было ясно: старик мне был послан свыше, чтобы отряхнуться от грустных дум, расслабиться, то есть поступить так, как я сам себя поучал в трудных ситуациях. И как-то так все время выходило, что старик больше всего стоял передо мной и будто он пришел в аэропорт поиграть именно для меня. Звуки его скрипки поднимали меня то вверх, то опускали. Так бывает всегда – необязательно, чтобы скрипач играл особенно хорошо. Это просто свойство скрипки как инструмента – сразу проникать в душу человека, сразу попадать в его сердце.
И слушая эти звуки, сидя на моем чемодане, в полудреме я вспомнил, то, что, наверное, никогда не забывал…
-------------------
Самое раннее воспоминание детства для меня это скрипка отца. Она всегда лежала на секретере красного дерева, главной его мебельной гордости в нашем доме. Папа никогда на скрипке на моей памяти не играл. Но в детстве, когда он жил в Киеве, играл, и возможно, неплохо играл. Долгое время у нас на стене висела большая фотография в деревянной раме. Отец и его старший брат, очевидно, дают где-то концерт. Оба совсем юные - отец в гимназической форме стоит со скрипкой в руках, а дядя, бывший тремя годами старше, во фраке сидит за роялем. Дядя потом стал пианистом, окончил консерваторию в Санкт-Петербурге и уехал после революции на Запад – в неплохой компании с Рахманиновым и Пятигорским. А отец так никуда и не уехал – и, слава Богу, ибо тогда бы я не писал сейчас эти строки! Жил в Киеве, потом женился на моей матери, а в 30-м году они переехали в Москву, и много лет спустя я появился на свет. Отец стал адвокатом и работал, пожалуй, в самой известной московской консультации напротив Колонного Зала около метро Охотный Ряд.
И хотя, отец на этой скрипке при мне никогда не играл, но иногда он снимал ее с секретера, касался ее руками, а иногда брал бархатную тряпочку и вытирал с нее пыль. Тем не менее были люди, которым отец доверял на ней играть. Они иногда захаживали к нам.
Вспоминаю, конечно, очень хорошего скрипача Илью Борисовича Швейцера. Он был, как его называла мама, адъютантом великого Давида Ойстраха. Работал Илья Борисович в оркестре кино. Кажется, он назывался Всесоюзный оркестр кинематографии. Во всяком случае, это была ответственная работа, связанная с музыкальным оформлением кинофильмов, которые выходили в СССР. Был он невысокого роста, полный, я называл его «колобок». В моей семье его любили: он радовал всех своими рассказами из жизни музыкантов, он знал их великое множество, особенно, конечно, много он рассказывал о Давиде Ойстрахе.
Собственно говоря, папа познакомился с Ильей Борисовичем, потому что он вел его гражданское дело. Илья Борисович был старым холостяком, ему было где-то около пятидесяти. Вышел он, скорее всего, из довольно состоятельной семьи. Потом кто-то из его родственников умер, и ему должно было остаться хорошее наследство. Но кто-то еще претендовал на это наследство. И видно, был довольно долгий и сложный судебный процесс, который папа выиграл. Я помню только, что папа выиграл скрипачу дачу на станции Челюскинская по Ярославской дороге. Не знаю, на каких условиях (возможно, бесплатно, в знак благодарности), Илья Борисович пригласил нашу семью жить на его даче летом 52-го года, целых три месяца. Это было мое последнее лето перед первым классом.
Илья Борисович приезжал на дачу, мама угощала его обедами, а он угощал нас своей игрой на скрипке. Причем папа привозил из Москвы свою скрипку, и Илья Борисович играл нам на ней. Очевидно, для папы было особое удовольствие слышать голос его собственной скрипки, доносивший именно те звуки, которые он когда-то сам извлекал на ней. Когда-то в далеком прошлом…
Меня же музыка тогда мало увлекала, а вот что мне нравилось, так это игра с Ильей Борисовичем в шахматы. Собственно, играя с ним, я только учился кое-как понимать игру. Илья Борисович говорил, что до войны у него была вторая категория, и он играл в турнирах, которые организовывались в Центральном Доме работников искусств на Пушечной улице. Кроме того, он постоянно в минуты отдыха играл с Ойстрахом, а Ойстрах, как известно, был очень сильным шахматистом. И каждая партия была для меня уроком, даже вызовом. Помню это ощущение и сегодня – обязательно хотелось выиграть! А Илья Борисович, как назло, никогда не поддавался. Во время партии он иногда подолгу задумывался, даже краснел, но всегда выигрывал. Папа сидел рядом, болел за меня, но все мои старания были напрасны.
Потом, когда я немного подрос, Илья Борисович часто приходил к нам, и я даже стал у него выигрывать. Он был настоящим игроком и всегда переживал неудачи. Лоб его покрывался испариной, он краснел, пыхтел, долго искал лучший ход. Для меня это была отличная тренировка, я ведь уже начал играть в Доме пионеров и почувствовал вкус шахматной борьбы, сладость побед и горечь поражений. Илья Борисович дал мне понятие о том, что существует шахматная литература. В его домашней библиотеке были шахматные книги. И некоторые из них он мне дарил. Помню, среди прочих, он подарил мне сборник партий Чигорина под редакцией Грекова. Это уже тогда была редкая книга. И я с упоением изучал чигоринские партии. Как-то он принес мне шахматные бюллетени «64» довоенного времени, и там были партии с комментариями Тартаковера. Тогда я запомнил имя великого шахматного журналиста. Он писал о шахматах и шахматистах не так, как другие. И это еще больше притягивало меня к игре и к ее истории. И, конечно же, папа всегда просил Илью Борисовича играть для него. И неизменно на его, папиной, скрипке.
Еще одним нашим гостем, и гораздо более знаменитым скрипачом, был Буся Гольдштейн. Он тоже был папиным клиентом. Имя Буси (никто не звал его Борисом, думаю, до конца его дней) стало известно, лучше сказать прославилось, когда он в начале 30-х годов играл на разных конкурсах и завоевывал призы. Однажды вундеркинда пригласил играть к себе Сталин. Послушав Бусину игру, Сталин выразил желание навестить Бусю в его доме. Мальчику было только 12 лет, но он сообразил, что нельзя упустить великолепный шанс. И он ответил вождю: «Вы знаете, Иосиф Виссарионович, у нас очень маленькая комната, и мы с мамой никак не сможем Вас принять». На следующий день Сталин распорядился предоставить семье Гольдштейн двухкомнатную квартиру в центре Москвы.
Но Буся не всегда был так удачлив в своих поступках. Его слабостью были женщины. И проблема состояла в том, что, встретившись раз с женщиной, он на ней обязательно женился. Удивительная порядочность! И непременно через короткий срок он разводился. И каждый раз он приходил к моему отцу с новой дамой – то ли разводиться, то ли жениться. В те времена, в 50-е годы, процедура развода была довольно длительной, и участие в ней адвоката было обязательным. Лишне даже говорить о том, что каждый приход Буси к нам в дом, кончался тем, что папа просил Бусю сыграть что-нибудь на скрипке, лежавшей на секретере. Папа бережно вручал ее Бусе. Мама обязательно была при этом. В такой день она обычно отпрашивалась на работе. Когда Буся играл (особенно мне запомнилась в его исполнении «Чакона» Баха), то у папы на глазах выступали слезы. «Знаете. Буся, - говорил он, - ведь я это тоже играл на этой скрипке…50 лет назад…» Я помню эту сцену сейчас, как будто не прошло столько лет. Буся, человек маленького росточка, скрипичный гений, испортивший себе этими дурацкими браками и разводами всю карьеру в Советском Союзе… А ведь когда в Москву единственный раз приехал гениальный Яша Хейфец, то он сказал, что такого звука, как у Буси, просто не бывает и быть не может!..
Когда мне было почти десять лет, я совершил ужасное преступление. Я болел, в школу не ходил и наслаждался домашним бездельем. И мне хотелось все-таки взять наконец в свои руки папину скрипку. Я дотянулся до верха секретера и взял в руки футляр, открыл скрипку, взял смычок и стал бессмысленно водить им по струнам. Потом я увидел колки и решил потрогать их и догадался, что они могут натягивать или расслаблять струны. Детское любопытство беспредельно. Я решил натянуть струны и начал поворачивать колки. Вдруг раздался настоящий взрыв! Струны от излишнего натяжения оборвались.
Боже мой, что я пережил! Сломал такую вещь! Такую дорогую для папы! Я не знал, что делать. Попытался, что-то починить, но ничего, понятно, не выходило. В конце концов, я положил скрипку в футляр, укрепил в нем смычок, и поставил скрипку в футляре на секретер, именно на то место, где футляр находился.
Честно говоря, у меня не было духа признаться папе в совершенном мной преступлении. Как он отреагирует на мое признание? Я знал, что он был очень добрым и мягким человеком, и никогда ни за что не наказывал. Но тут был особый случай. И я боялся настоящего взрыва. Сильней, чем взрыв скрипичных струн.
Я уже не думал ни о школе. Ни об уроках, ни о шахматах. Меня давило чувство вины и собственная трусость. Но не было сил признаться. Скажу больше, меня стал мучить страх. А вдруг папа откроет футляр и увидит скрипку в таком состоянии. С болтающимися на деке струнами? Я боялся даже представить эту ситуацию. Ведь подозрение сразу упадет на меня. Кто еще мог сотворить такое? Не мама же.
И каждый наступающий день стал для меня пыткой. Пыткой совести. Нет чувства сильнее и страшнее, чем эта пытка неизвестностью и, пытка от осознания своей виновности и вместе с тем, страх признаться в содеянном.
Летом 57-го года отец умер. Он не был стар. Мог бы еще жить. Подвело сердце, и, возможно, советская медицина. Ничего сказать не могу. Но мне было только 12 лет. До самого конца он, возможно, не тронул скрипку, не открыл футляр. А может быть, открыл и увидел скрипку. Но ни о чем меня не спросил. Он так и унес от меня эту тайну. Мой страх ушел, но я его помню. Страх не забывается. А вот тайна – тайна остается навсегда.
Потом, когда я чуть подрос, мама сказала мне, что перед своей смертью папа попытался успокоить ее: «Знаешь дорогая, я тебя с Левой в бедности не оставлю. У меня кое-что для Вас есть…»
Мама не была материалисткой. Да и папа тоже о деньгах никогда не думал. И хотя он был адвокатом, а адвокаты теперь зарабатывают и в Москве, и в Америке большие деньги, но скажу, что оставшиеся после папиной смерти сберкнижки, хранившиеся в его секретере, показывали, что у него были просто копейки. И все же маму заинтриговало, что же оставил нам папа. Но она об этом никогда не говорила.
В 1964 году мы должны были покинуть наши пенаты – квартиру в районе Арбата, где я провел первые двадцать лет жизни. На этом месте, где стоял наш дом, практически начинается нынешний Новоарбатский проспект. Переехали мы в Кунцево, в маленькую однокомнатную квартиру. Старую мебель взять мы уже не могли. Она вся разваливалась. Взяли только секретер. И на нем, как и прежде при отце, лежала скрипка.
Нужно было покупать какую-то новую мебель. Все, что нужно для жизни, надо было покупать. А денег никаких не было.
И тут мне мама сказала: «Ты помнишь, я говорила тебе, о чем мне сказал перед смертью папа?»
«Да, - ответил я, - как же я мог об этом забыть? О том, что он для нас что-то оставил?"
«А я догадываюсь, что он оставил. Скрипку! – победно воскликнула мама. - Давай попробуем ее продать».
Я был ошеломлен. Неужели мама думает, что эту старую скрипку можно продать? С ее поломанными струнами? Неужели она дошла до такого отчаяния?
Мне стало жаль ее. Но я ничем не выдал того, что я почувствовал.
Я пробовал ее вразумить. Сказал, что буду после учебы ходить на стройку, наймусь куда-нибудь, и через пару месяцев поднакоплю денег и обзаведемся мебелью.
Но мама не слушала меня. В мгновение эта скрипка, которая лежала без действия столько лет и о которой она молчала, стала ее маяком в этой трудной жизни. И ее муж - мой отец - бросал ей спасательный якорь с Другого Берега. Она позвонила брату, хорошо знавшему музыкальный мир, и сказала, что хочет оценить скрипку отца. А вдруг это итальянский инструмент? Тогда это будут деньги, которые нам и не снились! Ведь когда папа играл на ней в детстве, то и тогда она не была новым инструментом? А вдруг это Страдивари или Амати? Помнится, и Илья Борисович, и Буся говорили, что у папы очень хорошая скрипка. А они-то разбирались, дай Бог!
Скоро у мамы был телефон и адрес человека, который работал настройщиком в Московской консерватории. Мама поехала на улицу Герцена. И этот специалист сказал, что он посмотрит скрипку и починит ее. А потом даст ответ.
Через неделю он позвонил маме. Я был дома. «Приезжайте, пожалуйста, забрать скрипку. Это инструмент работы немецких мастеров 18-го века. Не итальяночка, конечно, но девочка, что надо. Еще долго будет служить людям. Всех нас переживет».
Мама вскрикнула и, казалось, потеряла дар речи. Я был рядом с ней.
На следующий день мы вместе поехали получить скрипку. Настройщик сказал, что он может найти нам тех, кто купит эту скрипку. Обычно, как он заметил, в таких инструментах нуждаются юные скрипачи, делающие первые шаги в профессиональном исполнительстве. Он добавил, что мы можем рассчитывать на 1000, может быть ,1200 рублей. Для нас это была невероятная сумма! Почти год работы мамы в издательстве!
Буквально через неделю нам позвонила одна женщина и сказала, что приедет к нам посмотреть нашу скрипку. Она сказала, что звонит от имени настройщика. Вечером она приехала к нам. С ней была дочка, девочка лет восьми.
«Танечка, тебе нравится эта скрипка?» - спросила женщина.
«Мама, дай я попробую сыграть что-нибудь», - сказала Таня..
Она взяла в руки инструмент. И вдруг полилась Чакона. Как когда-то и папа, я не мог скрыть слез. Но не из-за музыки. Девочке было далеко до Буси. Я думал о том, что жизнь все-таки продолжается, и кто еще будет потом, через много лет, играть на этой скрипке?
Женщина дала маме 1200 рублей.
Мы последний раз посмотрели на скрипку. Это было трудное и счастливое прощанье.
Больше мы ее не видели.
------------------------
Кто-то положил мне руку на плечо. «Парень, вставай», - сказали мне грубо.
Все-таки это была уже не просто дремота, а сон. И я быстро рванул в толпу репатриантов, ломившихся со своими вещами в единственную дверь. Уже была объявлена посадка на тель-авивский самолет. Никакого автобуса к самолету не было, и вся толпа улетавших, взрослые и дети, быстро бежали к самолету, - буквально к взлетной полосе. Не думал я, что буду так улетать на Землю Обетованную.
Оказалось, что бежали мы так быстро и суетились понапрасну. Самолет еще почти час простоял на земле, прежде чем взлететь.
Всю дорогу в самолете я уже не мог заснуть. Все перепуталось: и мой отъезд, и эти мысли о скрипке. Куда же она уехала? Кто теперь ее хозяин? Где, в какой стране? Предстоит ли с ней новая встреча?
Пришел в себя я только тогда, когда под крылом увидел огни Тель-Авива. Новая жизнь ждала меня… |
|
|
| номер сообщения: 64-49-1980 |
|
|
|
|
| Замечательно хорошо, спасибо Лев! |
|
|
| номер сообщения: 64-49-1981 |
|
|
|
|
| LB: Замечательно хорошо, спасибо Лев! |
Благодарю Вас, Лев Борисович. |
|
|
| номер сообщения: 64-49-1982 |
|
|
|
|
Все - на выборы!
Недавно написал рассказ "Выбор - твой". Но он, конечно, не о выборах.
А вот сегодня, и правда , выборы. В Америке.
Я, честно, говоря, хорошо запомнил только одни выборы. В 1952 году, когда мне было 7 лет.
Еще при Сталине. Это был его последний год. "Дело врачей" было еще впереди.
В течение двух дней перед выборами я не давал покоя отцу. Говорил ему, что мы должны прийти первыми. Кто-то из мальчишек во дворе сказал, что на выборах будут давать конфеты. Зубы тогда я себе еще не угробил.
В последнюю ночь перед выборами я почти не спал и не давал спать отцу. Но все-таки он крепко спал. В пять утра я начал орать и плакать. Отец проснулся. "Чего тебе?" - спросил он. - Ты что совсем с ума сошел?"
"Идем быстрее!" - завопил я. -Выборы начнутся в 6 часов утра. Ты что забыл, что ты мне обещал?"
Отец покорился мне. А кто бы не покорился?
Избирательный участок был на нашей улице. На Большой Молчановке. Идти туда от нашего дома было минут пять. Но я торопил отца. Он быстро оделся, и мы буквально побежали к зданию школы. Я в ней учился первые два класса, - до того, как мальчишек "слили" с девчонками в 54-м году. За 15 минут до начала выборов мы были в толпе, стоявшей перед дверью школы.
"Пожалуйста,- сказал отец, - пропустите меня с ребенком. Он очень хочет прийти на выборы". Народ послушался. Видно, боялись перечить тому, кто хотел так сильно попасть на выборы. Опасались потом пострадать ни за что, ни про что.
Отец взял у какой-то девушки бюллетень и отдал его мне.
Когда я опускал - первым! - бюллетень за товарища Сталина, - то не испытывал никакого священного трепета. Какая-то простая бумажка! Я бы и сам написал и нарисовал что-нибудь интереснее!
Ну а конфеты меня разочаровали. Моей любимой "коровки" я так и не нашел.
После этих выборов, хотите верьте - хотите нет, я никогда не голосовал. Удавалось отвертеться.
А сегодня в Нью-Йорке думаю: идти или не идти? Коровки-то я разлюбил.
ЛХ |
|
|
| номер сообщения: 64-49-1988 |
|
|
|
|
| ЛХаритон: Не итальяночка, конечно, но девочка, что надо |
Очень здорово, Лев, на одном дыхании читается. |
|
|
| номер сообщения: 64-49-1989 |
|
|
|
|
Отсюда
...Оставшиеся до начала занятий в Консерватории две недели, я с мамой провёл на даче на станции «Челюскинцы». Мы там находились по приглашению многолетнего приятеля отца - скрипача Ильи Борисовича Швейцера. В то время он уже не один год работал в оркестре Кинематографии. Илья Борисович, или, как его звали друзья - «Ильюша», был солидным скрипачом и отличным музыкантом. Много лет он руководил своим струнным квартетом, где виолончелистом был его брат. Он родился и учился в Одессе, и был, как уже говорилось, другом Давида Ойстраха в течение всей его жизни.
Дача представляла собой обычный подмосковный летне-сезонный дом, где в это время также обитал харьковский дядя Ильи Борисовича с двумя сиамскими котами, принадлежавшими Ойстраху. Всемирно известные артисты, как и всё человечество, делится на «собачников» и «кошатников». Пабло де Сарасате, был, например, кошатником, а Фриц Крейслер - страстным собачником. Давид Ойстрах всю жизнь обожал своих кошек - все они были породы «сиамских» - голубоглазых, с коричневыми ушками и хвостом и со светло-бежевой шёрсткой. Они были очень дружелюбными и симпатичными соседями. Я же с детства любил кошек и они, сразу почувствовав во мне «своего», часто подходили «пообщаться» - потереться об ноги, а утром - проверить встал ли я уже <...>
Илья Борисович <...> женился на своей сослуживице, работавшей в нотной библиотеке оркестра кинематографии. Я же всегда помню Илью Борисовича Швейцера, как превосходного рассказчика массы музыкальных историй и нашего доброго хозяина, гостеприимно приютившего нас на своей даче в далёком августе 1953 года... |
Тот же автор, из заметки про Ойстраха:
| Интересы молодого скрипача не замыкались только областью сольного репертуара - он организует свой струнный квартет, в котором вторую скрипку исполнял его друг детства Илья Швейцер, ставший впоследствии пожизненным другом и советником Ойстраха. Квартет довольно быстро выучил произведения Бородина, Гречанинова, пьесы Стравинского, работал и над сочинениями западных классиков. |
|
|
|
| номер сообщения: 64-49-1990 |
|
|
|
|
ЛХаритон:
..."Пожалуйста,- сказал отец, - пропустите меня с ребенком. Он очень хочет прийти на выборы". Народ послушался. Видно, боялись перечить тому, кто хотел так сильно попасть на выборы. Опасались потом пострадать ни за что, ни про что...
|
Конечно, кому хочется, чтобы его били головой об стенку.
|
|
|
| номер сообщения: 64-49-1991 |
|
|
|
|
ЛХаритон:
А сегодня в Нью-Йорке думаю: идти или не идти? Коровки-то я разлюбил.
ЛХ |
Как говорят у нас: кто голосует, тот влияет!
__________________________
не надо шутить с войной |
|
|
| номер сообщения: 64-49-1992 |
|
|
|
|
| shcherb: Как говорят у нас: кто голосует, тот влияет! |
В этом плане удобно иметь два гражданства и создавать конструктивную интерференцию в процессе двойного голосования. |
|
|
| номер сообщения: 64-49-1993 |
|
|
|
|
jenya: | shcherb: Как говорят у нас: кто голосует, тот влияет! |
В этом плане удобно иметь два гражданства и создавать конструктивную интерференцию в процессе двойного голосования. |
Ну в Мичигане особо ничего не создашь, как впрочем и в Сити - территория Обамы.
__________________________
не надо шутить с войной |
|
|
| номер сообщения: 64-49-1994 |
|
|
|
|
| Да ладно, не слон на кону. |
|
|
| номер сообщения: 64-49-1995 |
|
|
|
|
| Roger: Да ладно, не слон на кону. |
слон на осле 
__________________________
не надо шутить с войной |
|
|
| номер сообщения: 64-49-1996 |
|
|
|
|
Осёл всё же сверху
 |
|
|
| номер сообщения: 64-49-1997 |
|
|
|
|
В 53-м, когда учился в первом классе, какой-то мальчишка написал на доске такой стишок, который все стали распевать:
Берия, Берия,
Вышел из доверия.
А товарищ Маленков
Надавал ему пинков.
На усталую голову сейчас сочинилось такое:
От той поры стишок остался
Про Сталина, что дуба дал.
Про то, как Берию пытался
Хрущев отправить за Урал.
Ну а потом в ЦК решили,
Чтобы включился Маленков.
Шпионом Лавра окрестили
После Георгия пинков. |
|
|
| номер сообщения: 64-49-1998 |
|
|
|
|
Огромное спасибо, Женя! Замечательные воспоминания. Я ничего о них не знал. Удивительно, как пересеклись мои жизненные линии с авторскими. И он и я жили на даче у Швейцера всго с разницей в один годв - я - в 52-м, а он - в 53-м.
Привожу фрагмент из пока не завершенных моих воспоминаний, связанный с Ильей Борисовичем Швейцером:
"52-й год я помню уже лучше. Осенью я пошел в школу. Это во-первых. Во-вторых, я провел чудесное лето на станции Челюскинская по Северной дороге (или Ярославской, или это все равно?). Папа с мамой сняли там дачу. Я даже не уверен, сняли ли. Возможно, папу просто отблагодарили. Дача принадлежала Илье Борисовичу Швейцеру. Он был скрипачом в оркестре кинематографии. Но самое главное, он был заядлым шахматистом, дружил с Давидом Ойстрахом, был, как говорила мама, его адъютантом. Знал массу анекдотов про Ойстраха и его семью; вообще, про всяких музыкантов.
Так вот, отец наслаждался обществом Ильи Борисовича, его темпераментными рассказами. Этот маленький, небольшого росточка человек, настоящий колобок, фонтанировал какой-то бешеной энергией. Папе он был благодарен бесконечно. Илья Борисович в то время был все еще холостяком (лет ему было, точно помню, 49), и папа выиграл ему, ни много ни мало, дело о наследстве, и дача, насколько я помню, была частью этого наследства. Помню эти чудные вечера на даче Ильи Борисовича, чай из самовара под мамины пироги, помню эти керосиновые лампы, в которых надо было зажигать фитиль и мне это уже доверяли. Помню эти отдаленные звуки в лесу – стук дятла, какой-то птичий пересвист; это дыхание природы, любовь к которой дается раз и навсегда, помню то ощущение, которое посещает только в детстве – что будешь жить вечно, что всегда будут родители, что вот будет всегда этот смешной, такой кругленький, со своими рассказами и прибаутками Илья Борисович, что будет это темнеющее под вечер небо, грохочущая где-то, через несколько дорог, электричка, этот пьянящий самоварный запах и дым...
Ну уж вершиной всего нашего челюскинского общения был момент, когда меня усаживали играть с Ильей Борисовичем, перед шахматной силой которого я и все мои дома благоговели. Он говорил, что у него была в 30-е годы первая категория. Наверное, в силу второго разряда он все же играл – с Ойстрахом он все время тренировался. Я ему проигрывал и плакал отчаянно, а он меня, как мог, нахваливал. «Ничего, ничего, Давид Маркович»,- говорил он отцу. – Я в Лёвочкином возрасте еще не знал, что такое пешка, а он, смотрите, уже, как играет». Для отца эти утешения звучали успокаивающе, я же продолжал захлебываться от слез.
Вспоминаю, что другим удовольствием для отца было, когда Илья Борисович, чуть-чуть поломавшись, соглашался ублажить отца и исполнить что-нибудь на скрипке. Вспоминаю, что он приходил к нам в нашу квартиру на Большой Молчановке часто и всегда играл на скрипке отца – эта скрипка при мне папой никогда не открывалась, он забросил игру много-много лет назад, и играл на ней только Илья Борисович. Когда он играл «Чакону» Баха, то папа плакал. А я не понимал, как можно плакать от какой-то там музыки. То ли дело слёзы из-за шахмат!.." |
|
|
| номер сообщения: 64-49-1999 |
|
|
|
|
Она не засмеялась...
Как-то некоторое время назад я случайно оказался в одном доме в Сохо в обществе нью-йоркских художников и скульпторов.
Чувствовал себя я как-то не очень уютно. Все они давно знали друг друга и говорили о делах, близким и понятным им.
Вдруг в дверь позвонили. Хозяйка пошла открыть ее, и в дом вошла модно одетая дама среднего возраста, которая была тут же мне представлена.
Мы с ней разговорились, и я понял (как-то догадался по ее внешнему виду), что она не из мира искусства.
- А чем Вы занимаетесь? - спросил я ее.
- Я - писательница.
- Писательница?
В моем голосе была смесь удивления и восхищения. Наконец, - подумал я, встретил кого-то близкого мне по занятиям. Я ведь тоже иногда что-то пописываю.
- А что Вы пишете? – полюбопытствовал я.
- Книги о правильном образе жизни.
Слава Богу, пронеслось у меня в голове. Хотя бы не будем говорить о Льве Толстом или Кафке.
- Правильном образе? – повторил я за ней. – А каков он, этот образ? – спросил я писательницу.
- Очень просто. – ответила уверенно моя новая знакомая. - Надо соблюдать четыре условия, и Вы всегда будет здоровы и в отличной форме.
- Какие же условия? – Я пытался придать моему въедливому любопытству самый серьезный вид.
- Ну во-первых, надо иметь хороший сон. Во-вторых, надо правильно питаться. Никаких излишеств.
Я загибал пальцы на левой руке – считал “условия”. Дама, правда, этого не видела. Видно, была слишком увлечена, читая мне лекцию.
- В-третьих, - выдохнула писательница, - нужно иметь хороший секс.
- Хороший секс, - выдохнул в свою очередь я в ответ.
- Как Вы не знаете, что такое хороший секс? Да, да, пренепременно хороший секс!
Дама смотрела на меня, как смотрит учительница на двоечника.
– Хороший секс, - сказала она с потрясающей уверенностью, - это регулярный и правильный секс.
Казалось, что она вот-вот перейдет к наглядной демонстрации.
Что такое регулярный секс, это я более или менее еще понимал. Но правильный секс!? Это было выше моего понимания. Но я решил, что лучше не спрашивать.
Правда, подумал я, какое же четвертое «условие”. Что можно еше требовать после секса? Тем более, когда он хороший.
- И четвертое условие, - дама ставила финальную точку, - надо слушать хорошую музыку.
Вот так да! Этого я совсем не ожидал.
Чтобы как-то закруглить беседу – даже сострить! -, я произнес:
- Вы знаете, кажется, я соблюдаю по-настоящему только последнее из Ваших правил: слушаю хорошую музыку.
Мне показалось, что мое признание даме было хоть и грустным, но достаточно смешным.
Но она не засмеялась.
И мы сели за стол, чтобы разделить трапезу с художниками.
ЛХ |
|
|
| номер сообщения: 64-49-2357 |
|
|
|
|
ЛХаритон: Она не засмеялась...
И мы сели за стол, чтобы разделить трапезу с художниками.
ЛХ |
Я требую продолжения... рассказа (или рассказов) |
|
|
| номер сообщения: 64-49-2358 |
|
|
|
|
| Что-то есть фазильискандеровское в этой рассудительной, доверительной, мнимо простодушной, самоиронической интонации... |
|
|
| номер сообщения: 64-49-2359 |
|
|
|
|
| А вдруг Л. Харитон Искандера на дух не переносит? Вот облажался! Я-то хотел человеку приятное сделать... |
|
|
| номер сообщения: 64-49-2360 |
|
|
|
|
| avi47: А вдруг Л. Харитон Искандера на дух не переносит? Вот облажался! Я-то хотел человеку приятное сделать... |
Лучше всего подражать самому себе. Если получается. |
|
|
| номер сообщения: 64-49-2361 |
|
|
|
|
ЛХаритон: | avi47: А вдруг Л. Харитон Искандера на дух не переносит? Вот облажался! Я-то хотел человеку приятное сделать... |
Лучше всего подражать самому себе. Если получается. |
Оч-чень, оч-чень тяжело. Ведь всё уже было. И всё уже описано. Как тут выделиться, чтоб кто-то не высунулся со своим сравнительным анализом.  Я сочувствую и желаю... |
|
|
| номер сообщения: 64-49-2362 |
|
|
|
|
| Вообще же мастерски следовать классическим образцам тоже совершенно не зазорно |
|
|
| номер сообщения: 64-49-2363 |
|
|
|
|
| avi47: Вообще же мастерски следовать классическим образцам тоже совершенно не зазорно |
Не нравится писать мне, как Золя.
И Искандера стиль весьма противен.
Перелопатил сотни классиков я зря,
Но горизонт мой мне пока не виден. |
|
|
| номер сообщения: 64-49-2364 |
|
|
|
|
ЛХаритон: | avi47: Вообще же мастерски следовать классическим образцам тоже совершенно не зазорно |
Не нравится писать мне, как Золя.
И Искандера стиль весьма противен.
Перелопатил сотни классиков я зря,
Но горизонт мой мне пока не виден. |
Ну вот, хоть убейте, но как только перешли на "поэзию" - и смысл мутен и форма ни в какие ворота  |
|
|
| номер сообщения: 64-49-2365 |
|
|
|
|
avi47: ЛХаритон: | avi47: Вообще же мастерски следовать классическим образцам тоже совершенно не зазорно |
Не нравится писать мне, как Золя.
И Искандера стиль весьма противен.
Перелопатил сотни классиков я зря,
Но горизонт мой мне пока не виден. |
Ну вот, хоть убейте, но как только перешли на "поэзию" - и смысл мутен и форма ни в какие ворота |
Ну что Вам смысл мутен, в этом я никак не виноват. У Вас с этим какая-то проблема.И жалобы не ко мне, Вы уж извините. А формы, как и Восток, дело тонкое. И я Вас, во всяком случае, понимаю.И в какие, кстати, ворота, Вы хотите их засунуть? |
|
|
| номер сообщения: 64-49-2366 |
|
|
|
|
ЛХаритон: avi47: ЛХаритон: | avi47: Вообще же мастерски следовать классическим образцам тоже совершенно не зазорно |
Не нравится писать мне, как Золя.
И Искандера стиль весьма противен.
Перелопатил сотни классиков я зря,
Но горизонт мой мне пока не виден. |
Ну вот, хоть убейте, но как только перешли на "поэзию" - и смысл мутен и форма ни в какие ворота |
Ну что Вам смысл мутен, в этом я никак не виноват. У Вас с этим какая-то проблема.И жалобы не ко мне, Вы уж извините. А формы, как и Восток, дело тонкое. И я Вас, во всяком случае, понимаю.И в какие, кстати, ворота, Вы хотите их засунуть? |
Ну что Вы, ей-богу, опять переходите на детский стиль в полемике. Если собеседник покритиковал Вас, то это "его проблемы". Если применил образное выражение, Вы делаете вид, что понимаете его буквально и недоумённо широко раскрываете глаза (только не клянитесь, что никаких глаз Вы не открывали, я опять образно). А в ответ я Вам расскажу, что "Перелопатил сотни классиков я зря" характеризует Вас не с лучшей стороны, что "Но горизонт мой мне пока не виден" - звучит анекдотично. Почему вдруг Вы выбрали жертвой своей неприязни именно Золя (уж не для того ли, чтобы эффектно, но не очень легитимно зарифмовать слово "зря"?)Но тут Вы хоть подчеркнули, что это Ваши пристрастия. А оценка Искандера выглядит прямо, как общепризнанный приговор. Будете возражать, что из контекста видно, что речь идёт о Вашем мнении. Ан нет! В стихах будьте добры выражать свои мысли ещё точнее, чем в прозе - такова судьба поэта, иначе он не поэт, а виршеплёт. Тонкость рифм "противен-виден", возможно, какие-то восточные люди в состоянии оценить, но им при этом надо бы доказать, что они разбираются в русском стихосложении. В общем, прошу Вас, делайте усилия объективно оценить своё творчество. А чтобы поймать меня на предвзятости, приведите пример, когда Ваши стихи покритиковали, и Вы смиренно и справедливо согласились И можете сердиться на меня, но я всё равно отношусь к Вам с неизменным уважением, которое Вы заработали многим, но только не Вашими стихами  |
|
|
| номер сообщения: 64-49-2367 |
|
|
|
|
avi47: ЛХаритон: avi47: ЛХаритон: | avi47: Вообще же мастерски следовать классическим образцам тоже совершенно не зазорно |
Не нравится писать мне, как Золя.
И Искандера стиль весьма противен.
Перелопатил сотни классиков я зря,
Но горизонт мой мне пока не виден. |
Ну вот, хоть убейте, но как только перешли на "поэзию" - и смысл мутен и форма ни в какие ворота |
Ну что Вам смысл мутен, в этом я никак не виноват. У Вас с этим какая-то проблема.И жалобы не ко мне, Вы уж извините. А формы, как и Восток, дело тонкое. И я Вас, во всяком случае, понимаю.И в какие, кстати, ворота, Вы хотите их засунуть? |
Ну что Вы, ей-богу, опять переходите на детский стиль в полемике. Если собеседник покритиковал Вас, то это "его проблемы". Если применил образное выражение, Вы делаете вид, что понимаете его буквально и недоумённо широко раскрываете глаза (только не клянитесь, что никаких глаз Вы не открывали, я опять образно). А в ответ я Вам расскажу, что "Перелопатил сотни классиков я зря" характеризует Вас не с лучшей стороны, что "Но горизонт мой мне пока не виден" - звучит анекдотично. Почему вдруг Вы выбрали жертвой своей неприязни именно Золя (уж не для того ли, чтобы эффектно, но не очень легитимно зарифмовать слово "зря"?)Но тут Вы хоть подчеркнули, что это Ваши пристрастия. А оценка Искандера выглядит прямо, как общепризнанный приговор. Будете возражать, что из контекста видно, что речь идёт о Вашем мнении. Ан нет! В стихах будьте добры выражать свои мысли ещё точнее, чем в прозе - такова судьба поэта, иначе он не поэт, а виршеплёт. Тонкость рифм "противен-виден", возможно, какие-то восточные люди в состоянии оценить, но им при этом надо бы доказать, что они разбираются в русском стихосложении. В общем, прошу Вас, делайте усилия объективно оценить своё творчество. А чтобы поймать меня на предвзятости, приведите пример, когда Ваши стихи покритиковали, и Вы смиренно и справедливо согласились И можете сердиться на меня, но я всё равно отношусь к Вам с неизменным уважением, которое Вы заработали многим, но только не Вашими стихами |
Как говорил Болеславский, "пустое!" |
|
|
| номер сообщения: 64-49-2368 |
|
|
| |
|
|
|
|
|
|
|
| Copyright chesspro.ru 2004-2024 гг. |
|
|
|
