|
|
Отрывок из книги:
«Мой дядя самых честных правил»... Эти слова мы все помним с детства. А между прочим, у меня именно такой был дядя. Самых честных правил. И слава Богу, я ему никогда не желал того, что желал своему дяде Онегин. Помните это? - «Когда же черт возьмет тебя!» Ничего себе родственные отношения!
Пианист он был от Бога. Даже не пианист, а музыкант. Это точнее. Слово «пианист» как-то сужает горизонт, а когда говоришь «музыкант», то тут звучит что-то всеохватывающее.
А насчет честных правил я скажу чуть позже. Для начала лучше вспомню, как он учился играть в шахматы. Все дело в том, что он начал учиться в них играть одновременно со мной. Только мне было шесть лет, а ему тридцать два года. Небольшая, в общем, разница. Любви, - не только к шахматам - все возрасты покорны! И почему-то запомнилось мне, что нам одновременно подарили совершенно одинаковые шахматы – и фигуры, и доски были совсем одинаковые.
Разница же состояла в том, что я сразу научился в них играть, потом стал побеждать в домашних блиц-турнирах старшего брата и его друзей – все они были старше меня лет на 15, и, кончив юридический институт перед самым «делом врачей», сидели без работы и потому приходили играть к нам в шахматы и домино (я им почему-то не увлекся). Потом я стал играть посильнее и пошел играть в дом пионеров. Теперь с оглядкой могу сказать, что, если бы не «дело врачей», то я бы, наверное, шахматами никогда не увлекся. Также, как если бы не война, я бы не родился. Папа с мамой соскучились друг по другу – мама с моим братом была долго в эвакуации. Но это уже тема для другого рассказа.
А вот дядя Арнольд так и застрял на том уровне, когда ему подарили шахматы, и он стал осваивать по ним ходы. Вся штука заключалась в том, что он слишком соблюдал правила. Как он по правилам водил машину, зная всего пару маршрутов в Москве и умело переезжая с одной стороны улицы Горького (он жил в Доме композиторов на Брюсовском переулке, или улицы Неждановой – не знаю, как этот переулок сейчас называют) на другую, – в Филипповскую булочную, чтобы купить Бородинский хлеб. Практически он делал один разворот, но делал его артистически, при этом полностью, просто до тошноты, соблюдая правила. Когда он отправлялся в какой-нибудь далекий маршрут – обычно он рулил через всю Москву, но только по прямой – никаких поворотов или разворотов, то голову в сторону говорящего с ним рядом пассажира он никогда не поварачивал. Так он ездил всегда. Понятно, что, когда через много лет с машиной случилась небольшая авария, он ее тут же продал. Коммерцией он никогда не занимался, для этого он был слишком честен. Представляю, как его надули. За руль он больше никогда не садился. Правда, говорил, что машину все-таки собирается купить, что, мол, ему надоел его «москвич» образца 59-го года, и что мельчить он не будет – купит Субару или Мицубиси. Но ясно было, что он был рад, что освободился от машины и опять стал обычным пешеходом.
То же соблюдение правил в шахматах практически задержало какой-либо дядин прогресс. Особенно волновало его взятие на проходе. Он просто не мог понять, на каком проходе. Или вернее, на чьем проходе. И вообще он думал, что на проходе можно брать чем угодно – слоном, конем и даже королем (интересно попробовать это правило в профессиональных шахматах; на худой, очень худой, конец в фишеровских). Без объяснения каждый раз этого правила он боялся сесть за доску. Можно было подумать, что, если бы он знал это правило, то он играл бы не хуже, чем его друг Марк Тайманов – пианист и гроссмейстер, в отличие от моего дяди – только пианиста. Впрочем кто его знает – может, и играл бы не хуже Маркуши.
Когда я приходил к дяде Арнольду домой, то он любил усадить меня за шахматы. Себе почему-то брал всегда черные. Я сразу не понял, почему он предпочитал черные. А потом понял. Он знал, что я играю сильнее его и думал, что, имитируя мои ходы, он сможет как-то не проиграть, ничью хотя бы сделать. Но все партии складывались так: я играл белыми е2-е4. Он отвечал, понятно, е7-е5. Потом я ставил моего коня на f3, а он, естественно, играл после небольшого раздумья конем на f6. Я забирал черную пешку на е5. Это дядю не смущало. Он зажигал сигарету, делал затяжку-другую (курил он только за шахматами, но не за рулем!) и характерным пианистическим жестом, словно собираясь пройтись глиссандой по клавиатуре, брал мою пешку на е4. Я молниеносно играл моим ферзем на е2. Продумав этак минут десять-двенадцать и попросив старшего сына выключить мешавший ему думать телевизор, дядя играл своим ферзем на е7, ни то говоря мне, ни то спрашивая: «Хороший ход, Лёвочка, а?» Я неизменно говорил: «Хороший, да не очень!», при этом совершенно беспощадно забирая черного коня на е4. «Так, - говорил дядя, - пропала лошадь...» «Да не в лошади играем» - моя шутка выглядела очень избито, но ничего оригинального в голову просто не лезло.
Дядя же в этот момент серьезнел. Наступала страшная тишина – момент был слишком серьезный. Если бы работал утюг, то даже его дядя бы выключил. Ничто не должно было ему мешать мыслить. Признаюсь, что я, как и все шахматисты, люблю только выигрывать. Но в данный момент я ни о каком выигрыше не думал. Только молил небеса, чтобы дядя не схватил ферзем моего коня на е5! Ведь он делал это каждый раз – может, уже тысячу раз до этой партии. Знал я, что не смогу поддаться и не взять этого ферзя, и все шахматное обезяничанье моего дяди на этом окончится.
Раздумье дяди продолжалось. В этот момент, бывало, в комнату входила его жена, наша дорогая Аллочка, которую мы все, мои мама, папа, брат Боря обожали и говорила: «Арнольдик, хотите с Лёвочкой кофе попить, пойдёмте на кухню. Я сделала тортик...». Дядя, казалось, ничего не видел и не слышал.. Но все-таки как-то механически кивал головой. Это давало мне надежду, что мы скоро перестанем играть. Потом проходило еще какое-то время – для меня бесконечная вечность, а для дяди, как всякое творческое погружение – мгновенье. Его рука взлетала вверх – так было всегда, когда он брал последний аккорд в какой-нибудь бетховенской сонате, и он уверенно сметал с доски моего коня, и так же, не сомневаясь в правоте и единственности своего хода, устанавливал свою королеву на месте моего погибшего коня. Так он играл много лет – и когда я был маленьким и приходил к ним с мамой, и потом, когда я уже стал взрослым.
К счастью, на этой симметричной позиции наша партия прерывалась, потому что дядя приглашал меня на кухню, чтобы попить кофе. «Интересная позиция, - говорил он.- Потом доиграем». Я вздрагивал, при этом улыбаясь. Потом он о партии забывал, или у него были какие-то дела, или надо было что-то опять играть, готовиться к какому-то концерту...
Милый дядя, милая Аллочка! Где эти годы, где-то теперь вы?..
А ведь этот человек, уютный, смешной и очень родной, которого я со всей любовью постарался обрисовать возможно смешнее за шахматной доской, прожил непростую – скажу, трагическую – жизнь. Трагизм ее в том, что он, истинный художник, не получил никакого признания, жил и умер в совершенной неизвестности. И если есть на свете, кто слушает сегодня его игру, то, без риска ошибиться, могу сказать, что это только я, берущий с полки кассету с его концертами в зале Гнесиных в Москве и в Сан-Хосе, в Коста-Рике. Трагедия полного непризнания.
Шахматисту, вообще спортсмену, лучше. Он может всех разгромить и его признает весь мир. А каково художнику, писателю, музыканту? Успеха добиться трудно. Здесь нет победных очков и секунд. Все время надо себя пробивать. Или чтобы тебя кто-то за твоей спиной пробивал. А дядя не славился умением заниматься саморекламой. Пробивать себя? Да упаси Бог! Он надеялся, что мир сам его признает. А кого-то о чем-то просить, к кому-то ходить на приемы, звонить? Ни за что на свете! Этого ему не позволяла его гордость.
Ладно, пусть сам он это делать не умел и не хотел. Бывают же, однако, у музыкантов матери, жены, сестры, которые изо всех сил стараются продвинуть их. Но у Арнольда они были еще более гордыми, чем он сам!
Я думаю, и с этого я начал, что в основе того, что дядина творческая карьера так и не завертелась на полную катушку было опять-таки его, скажем так, пристрастие к соблюдению правил. Другие перескакивали через всякие правила, регламентации, субординации, через всякие «можно» и «нельзя». В основе его неуспеха (я вспомнил коржавинское – «я трудился в той области, где успех – неуспех») лежали сначала просто стеснительность, какое-то внутреннее неудобство лезть через всё и вся, потом гордость, а главное, сформировавшаяся позже, с годами, какая-то внутренняя надменность, ни коим образом не проявлявшаяся внешне – это было бы унизительно для его достоинства. Пускай, мол, у меня попросят, чтобы я у них играл, а я еще подумаю!.. |
|
