СЕРГЕЮ ДОВЛАТОВУ – по прошествии 20 лет
Нина АловертРусский Базар №34(749) 26 августа - 1 сентября, 2010
Прошло 20 лет со дня смерти Сергея Довлатова. Смерть была нелепой, ее можно было избежать, но «судьба так решила», оставив нам небольшое, но мощное литературное наследие и несколько загадочный и противоречивый образ самого писателя.
Довлатов писал, что после смерти писателя начинается слава. Слава началась до смерти Довлатова. Сейчас в русской прессе почему-то принято утверждать, что Довлатов не дожил до своей всероссийской славы. Это неверно. Незадолго до смерти Довлатова я ездила в Россию. В каждой компании цитировали довлатовскую прозу. Встретившись с Сергеем, я рассказала ему об этом. «Знаю, - ответил Довлатов, - но поздно». Поздно – потому что это в молодости так страстно хотелось публикации и славы...
Словом, Довлатов до своей славы дожил и о ней знал.
Я не берусь исследовать все причины всероссийской славы Довлатова. Но перечислю лишь те, которые мне кажутся очевидными.
Герои первой напечатанной в Америке книги «Соло на Ундервуде» - это главным образом творческая интеллигенция, зарисовки друзей, это действительно «Записные книжки», как он называл этот сборник позднее. Но не только блистательные зарисовки ленинградских друзей и писателей зарубежья (каждое из которых – маленький шедевр) принесли Довлатову любовь читателей. Наряду с журналистами, писателями и их судьбой в Америке героями произведений являются люди, профессия которых – будничная. Но именно эта, наблюдаемая и так ярко написанная жизнь и психология выхваченного из толпы персонажа и его скромные будни и вызывали такую всенародную любовь к произведениям Довлатова. Потому что что может быть важнее жизни каждого отдельного человека? Довлатов показал, что незаметные судьбы на самом деле являются событиями, из которых и состоит жизнь человечества в целом. Как в капле воды из водосточной канавы в сказке Андерсена отразилась жизнь большого города, так и в произведениях Довлатова отразилась его время.
В разделе «Литература продолжается » («Речь без повода, или Колонки редактора» Москва, Издательство «Махаон», 2006 год) в эссе «Кумиры нашей молодости» Довлатов написал о писателях Аксенове и Гладилине: «Аксенов и Гладилин были нашими личными писателями». Довлатов – тоже наш личный писатель, мы знаем его героев, это наши бывшие соотечественники, мы жили такой же жизнью.
Редчайшее качество писателя – умение не только написать о своих героях, но и изобразить своего псевдодвойника, от лица которого ведется повествование, с юмором и даже сарказмом. И мы, читатели, смеемся... и любим этих героев. И мы любим писателя Довлатова за его великий талант, который создал это грандиозное свидетельство эпохи.
Но частью посмертной славы являются не только любовь читателей, но и воспоминания современников, не всегда добросовестные и доброжелательные. Уже написаны КНИГИ, посвященные личности Довлатова, не говоря об отдельных статьях. Каждый автор излагает свою версию личности автора. То есть началось мифотворчество. Я просто не могу вспомнить никого, о ком из русских авторов сразу после смерти появилось бы такое количество мемуарной литературы. Как бы ни относиться к отдельным воспоминаниям, сам факт мифотворчества говорит о значительности личности, которую стараются понять, с которой продолжают старые споры, с кем сводят счеты или используют знакомство с ним для придания веса собственной персоне...
По-видимому, не будет преувеличением сказать: прошедшие 20 лет подтвердили то высокое положение, которое занял Довлатов в русской литературе второй половины ХХ века.
В современных русских публикациях постоянно проскальзывает утверждение, что судьба Довлатова сложилась в Америке несчастливо. Мнение не выдерживает критики. Счастье писателя – в его творчестве и признании читателей. Уехав в Америку, Довлатов получил возможность, которой у него не было в России, – печататься. А затем, в своих книгах, он вернулся в Россию, стал любимым российским писателем. О каком еще счастье может мечтать творческая личность?
«Будем вечны именами и сокрытые в пыли».
У меня вообще есть что-то вроде теории о том, что антисемитизма не существует как такового, в чистом виде, что антисемитизм - лишь частный случай зла, и если кто-то проявляет себя как антисемит, то это и в целом дрянной человек, который ненавидит не только евреев, но и армян, толстяков, богачей, эсперантистов, гомеопатов и так далее. Я ни разу в жизни не встречал человека, который был бы антисемитом, а во всем остальном не отличался бы от нормальных людей, так не бывает.
Я вообще не видел человека, который ненавидел бы какой-нибудь народ или какую-нибудь страну (в т.ч. Россию или США), а в остальном не отличался от нормальных, хороших людей .
mickey: Я вообще не видел человека, который ненавидел бы какой-нибудь народ или какую-нибудь страну (в т.ч. Россию или США), а в остальном не отличался от нормальных, хороших людей .
Я, наоборот, вижу таких во множестве - ето массово касается тех, кто впитал в децтве соответствующую пропаганду некритически (ибо возможности критики в децтве существенно ограничены и противостоять тоталитарной пропаганде еффективно не могут). Ето универсально касается всего - антисемитизма, антисоветизма, антиамериканизма, гомофобии и прочего. Особенно если ближний круг общения (семья, друзья и школа) разлеляют соответствующую идеологию без рассуждений и обсуждений, как данность. А взрослый человек может иметь круг интересов, в которых обсуждаемая ненависть просто не входит, оставаясь некритичным фоном, не подвергающимся обсуждению.
Уверен, что и в СС были порядочные нормальные люди, а уж в КПСС многих знаю лично. Разумеется, можно всех конформистов-специалистов объявить непорядочными - но ето вопрос определений. Хорошая социализация подразумевает довольно искреннее разделение предрассудков и фобий окружающих.
Историю про искусствоведа как раз слушал вчера. Главный герой этой байки - Игорь Голомшток.
Оттепель кончилась, и началось время закручивания гаек. В музее с уже готовой экспозиции выставки Фернана Леже, которая должна была открыться в следующем месяце, снимали картину за картиной. Вдова художника Надя Ходасевич не возражала: целый зал, освободившийся от картин Леже, она по договоренности с Фурцевой отвела работам своего нового мужа — молодого французского художника. Меня отправили к Эренбургу, чтобы получить для выставки две принадлежащие ему работы Леже. С собой я прихватил Синявского, которому было интересно познакомиться с автором предисловия к нашему “Пикассо”. Тогда только что прошла встреча правительства с творческой интеллигенцией, на которой Хрущев бранил непечатными словами мастеров кисти и пера. Говорили, что, когда брань вождя коснулась его персонально, Илья Григорьевич просто встал и покинул собрание. Теперь, у себя дома, Эренбург находился в состоянии некоторого нервного возбуждения. Вскоре должен был быть опубликован второй том его воспоминаний “Люди, годы, жизнь”, и он боялся, что на книге, да и на всем его творчестве, будет поставлен крест. “Илья Григорьевич, — вставил в разговор Синявский, — пишите в стол”. Эренбург помрачнел, помолчал и сказал (привожу его слова по памяти): “Я средний писатель. Я не могу писать в стол. Я знаю: то, что я пишу сегодня, нужно людям, а завтра это будет уже ненужным”. Это было точно! Даже в самых скучных своих романах 40-х годов Эренбург всегда доходил до грани запретного, слегка переступал эту грань, за что неоднократно подвергался строгой критике в прессе. Я, по крайней мере, всегда находил в этих его романах что-то мне “нужное”. И кто бы из наших “письменников” назвал себя средним писателем! Температура моего уважения к Эренбургу подскочила на несколько градусов.
О Голомштоке же Довлатов упомянул ещё в письме к Арьеву. В таком контексте:
Если захочешь жить у нас, то условия простые: «в тесноте, да не в обиде» <... > и к тому же в твоем распоряжении будут два наших автомобиля <...> в одном из которых, о чем сообщаю с гордостью, когда-то наблевал диссидент Голомшток
спс, действительно редкие. у меня есть все док.фильмы про довлатова, но там только короткая история про таллинн где-то мелькнула. очень смешная, кстати. а интервьюер натурально выпимши - я это с первых слов понял. что, безусловно, только подчеркивает ценность и уникальность этой его работы.
Это произошло в Ленинградском Театральном институте. Перед студентами выступал знаменитый французский шансонье Жильбер Беко. Наконец выступление закончилось. Ведущий обратился к студентам:
– Задавайте вопросы.
Все молчат.
– Задавайте вопросы артисту.
Молчание.
И тогда находившийся в зале поэт Еремин громко крикнул:
– Келе ре тиль? (Который час?)
Жильбер Беко посмотрел на часы и вежливо ответил:
– Половина шестого.
И не обиделся.
Кириш, район Кемер, прошлый август, третий день пребывания
сувенирный магазинчик, один из десятка таких же на единственной улочке
конечно, 90% контингента близлежащих отелей-русские
из остальных 10% половина - бывший Союз
к кассе подходит девушка: она явно приехала только что
во-первых, это видно по белым плечам
с другой стороны, думаю, мало ли
мы вот с женой и через неделю пляжного отдыха можем быть такого же оттенка. даже продавцы услуг спа, которые пристают преимущественно к вновь прибывшим, путаются
но нет, кажется, не ошибся
девушка роется в кошельке и, не глядя на продавца, спрашивает, тщательно выговаривая слова: "How much?"
и продавец, тоже не поднимая глаз, спокойно отвечает "Полтора доллара".
Довлатова мы, конечно, любим. А если почитать социальные сети, так – сплошные восторги. И как не любить Довлатова, если писал он о той жизни, которою жили и живем мы сами – писал интересно, просто, хлестко и часто наповал.
Когда же дело доходит до публицистики, тут, на мой взгляд, дела похуже. Под публицистикой в данном случае я разумею его критическую ‘’Блеск и нищету русской литературы’’. Достается там кое-кому из классиков, и именно в защиту классики - мой непроизвольный выдох.
Довлатов очень скрупулезно работал над своими текстами. Он буквально выскабливал их, отбрасывал все лишнее, устранял малейший намек на тавтологию; каждое слово у него звучит, ни одного не выкинуть без ущерба смыслу. Довлатовский лаконизм может служить этаким эталонным образцом, ему хочется следовать, и этому у Довлатова стоит учиться.
В этом его безусловная заслуга перед русской литературой, перед русским языком.
И все же главное наше ощущение от Довлатова - он был инородцем на русской земле.
Нет, это не наш ему приговор - таково его собственное самоощущение, мироощущение.
Можно отметить редчайшие эпизоды, где чувствуется боль за горемычную нашу судьбу, горечь за неустроенность быта, например, сцена с ряженым царем Петром в ‘’Чемодане’’. За себя лично - есть, эти нотки можно уловить, они не единичны, а вот за Россию, за русский народ - почти нет.
И в этом его собственная нищета как русского писателя.
В ''Блеске и нищете...'' Довлатов дает уничижительную оценку Тургеневу, у того, дескать, некого любить. А вот я, школьником, помню, плакал, когда умер Базаров...
''Заповедник'' же, единственная попытка Довлатова создать высокую исповедальную лирику, оставляет безучастным: неясно, почему герой, в результате, уходит в запой. Не вытянуто.
Довлатов, конечно, останется в русской литературе. Но Довлатова можно повторить. А попавшего под его тяжелую руку и обливаемого сегодня грязью Солженицына - нет!
__________________________
IvanStepanovъ тот же IvanStepanov
24 августа 1990 года в Нью-Йорке, не дожив 10 дней до 49 лет, от сердечного приступа умер Сергей Довлатов. Как скажут потом злопыхатели, во время очередного запоя. Как точно подметит близкий друг Игорь Ефимов, «от безутешной и незаслуженной нелюбви к себе».
При всем обилии крупных фигур в русской литературе советского периода, Сергей Довлатов стоит совершенно обособлено. Его произведениям присуще полное отсутствие дидактики, абсолютно прозрачный слог, создающий иллюзию простоты текста, при его невообразимой многомерности и глубине.
Сам Сергей Довлатов, судя по его признаниям, не считал себя успешным писателем. В автобиографии он писал: «Я родился в не очень-то дружной семье. Посредственно учился в школе. Был отчислен из университета. Служил три года в лагерной охране. Писал рассказы, которые не мог опубликовать. Был вынужден покинуть родину. В Америке я так и не стал богатым или преуспевающим человеком. Мои дети неохотно говорят по-русски. Я неохотно говорю по-английски. В моем родном Ленинграде построили дамбу. В моем любимом Таллине происходит непонятно что. Жизнь коротка. Человек одинок. Надеюсь, все это достаточно грустно, чтобы я мог продолжать заниматься литературой…»
Несмотря на то, что рассказы Сергея Донатовича часто рекомендуют в качестве лучшего лекарства от хандры, его самого не покидала депрессия. Он любил рассказывать про себя уничижительные истории, становясь героем рассказов. Его любимый персонаж — это человек, у которого есть две черты: мужество и неудача. За несколько лет до своей смерти он говорил, что приступы депрессии, беспричинной тоски, бессилия и отвращения к жизни учащаются. Довлатов всю жизнь провел в ожидании прохождения новых барьеров, и теперь уже в США, когда он легализовался как писатель, ждать нечего, источников радости нет. Он так и не стал веселым и счастливым человеком.
Из эссе Иосифа Бродского о Сергее Довлатове:
"Можно подойти к полке и снять с нее одну из его книг. На обложке стоит его полное имя, но для меня он всегда был Сережей. Писателя уменьшительным именем не зовут; писатель — это всегда фамилия, а если он классик — то еще и имя и отчество. Лет через десять-двадцать так это и будет, но я — я никогда не знал его отчества. Тридцать лет назад, когда мы познакомились, ни об обложках, ни о литературе вообще речи не было. Мы были Сережей и Иосифом; сверх того, мы обращались друг к другу на «вы», и изменить эту возвышенно-ироническую, слегка отстраненную — от самих себя — форму общения и обращения оказалось не под силу ни алкоголю, ни нелепым прыжкам судьбы. Теперь ее уже не изменит ничто.
Мне всегда казалось, что при гигантском его росте отношения с нашей приземистой белобрысой реальностью должны были складываться у него довольно своеобразным образом. Он всегда был заметен издалека, особенно учитывая безупречные перспективы родного города, и невольно оказывался центром внимания в любом его помещении. Думаю, что это его несколько тяготило, особенно в юности, и его манерам и речи была свойственна некая ироническая предупредительность, как бы оправдывавшая и извинявшая его физическую избыточность. Думаю, что отчасти поэтому он и взялся впоследствии за перо: ощущение граничащей с абсурдом парадоксальности всего происходящего — как вовне, так и внутри его сознания — присуще практически всему, из-под пера его вышедшему.
С другой стороны, исключительность его облика избавляла его от чрезмерных забот о своей наружности. Всю жизнь, сколько я его помню, он проходил с одной и той же прической. Филологические девушки называли его «наш араб» — из-за отдаленного сходства Сережи с появившимся тогда впервые на наших экранах Омаром Шарифом. Мне же он всегда смутно напоминал императора Петра — хотя лицо его начисто было лишено петровской кошачести, — ибо перспективы родного города (как мне представлялось) хранят память об этой неугомонной шагающей версте, и кто-то должен время от времени заполнять оставленный ею в воздухе вакуум.
Когда человек умирает так рано, возникают предположения о допущенной им или окружающими ошибке. Это — естественная попытка защититься от горя, от чудовищной боли, вызванной утратой. Я не думаю, что от горя следует защищаться, что защита может быть успешной. Рассуждения о других вариантах существования в конце концов унизительны для того, у кого вариантов этих не оказалось. Не думаю, что Сережина жизнь могла быть прожита иначе; думаю только, что конец ее мог быть иным, менее ужасным. Столь кошмарного конца — в удушливый летний день в машине «скорой помощи» в Бруклине, с хлынувшей горлом кровью и двумя пуэрториканскими придурками в качестве санитаров — он бы сам никогда не написал: не потому, что не предвидел, но потому, что питал неприязнь к чересчур сильным эффектам.
От горя, повторяю, защищаться бессмысленно. Может быть, даже лучше дать ему полностью вас раздавить — это будет, по крайней мере, хоть как-то пропорционально случившемуся. Если вам впоследствии удастся подняться и распрямиться, распрямится и память о том, кого вы утратили. Сама память о нем и поможет вам распрямиться. Тем, кто знал Сережу только как писателя, сделать это, наверно, будет легче, чем тем, кто знал и писателя, и человека, ибо мы потеряли обоих. Но если нам удастся это сделать, то и помнить его мы будем дольше — как того, кто больше дал жизни, чем у нее взял".
.
