Kazus: Спасибо. А вот кто-то составил рейтинг европейских городов на эту тему.
Далее по списку — Мадрид и Афины.
...
Будьте осторожны и следите за кошельком и чемоданом в любой стране, куда бы вы ни поехали.
Я следил, но не уследил: чемоданы приехали в Афины на два дня позже нас, за полдня до отлёта в Израиль. Но нас, как и Ватсона, сложно смутить потерей багажа. Гуляя по Афинам в том же наряде, я руководствовался фразой "сити придётся это проглотить".
Поскольку Испания это не конечный наш пункт, то остаться без чемодана это очень плохо. Я даже не знаю как чемодан нас будет потом догонять. Возможно ли это вообще.
Kazus: Спасибо. А вот кто-то составил рейтинг европейских городов на эту тему.
Лидером по числу карманных краж является Барселона. Самые опасные места в испанской столице: Площадь Каталонии, улица Монткада, Готический квартал и Рамбла.
Интересная мысль.
__________________________
Audiatur et altera pars
Кто мне, так сказать, целует пальцы?
Да я уже вернулся, каникулы закончились.
Приехал из весны в осень, там всё цвело, а тут на полях и в рощах пусто и уныло.
У нас сегодня резко потеплело, но на один день. Уже в 8 утра было 15C. Обычно после такого дня появляется свежая зелень, комары, а потом их примораживает по ночам.
Как мы уже отмечали, литературный перевод как способ заработка (при невозможности для переводчика социальной реализации в качестве автора оригинальных произведений) был к 1970-м годам освящен именами крупнейших русских поэтов ХХ века. Осенью 1968 года эта форма вынужденной профессионализации получила в кругах оппозиционно настроенной интеллигенции дополнительную легитимацию после скандала вокруг вышедшего в Большой серии «Библиотеки поэта» двухтомника «Мастера русского стихотворного перевода», точнее — из-за вступительной статьи Е.Г. Эткинда (подготовившего издание) «Стихотворный перевод в истории русской литературы».
Говоря о расцвете поэтического перевода в советские годы, Эткинд писал: «Общественные причины этого процесса понятны. В известный период, в особенности между XVII [1934] и XX [1956] съездами [компартии], русские поэты, лишенные возможности выразить себя до конца в оригинальном творчестве, разговаривали с читателем языком Гете, Орбелиани, Шекспира и Гюго».
Эта фраза из статьи Эткинда была сочтена «идеологической диверсией» и вызвала грандиозный скандал — 25-тысячный тираж издания был уничтожен (книгу выпустили в переработанном виде), ведущие сотрудники Ленинградского отделения издательства «Советский писатель» были уволены (в частности, потерял работу общавшийся с Бродским в связи с «Зимней почтой» главный редактор М.М. Смирнов), разгромлена была и редакция «Библиотеки поэта».
Одной из причин болезненной реакции цензурных инстанций было, несомненно, и то, что описанная Эткиндом ситуация не могла быть полностью отнесена к истории советской литературы, но фактически — в том числе благодаря переводческой деятельности Бродского — являлась и ее настоящим. К началу 1970-х в глазах современников — квалифицированных читателей и исследователей русского литературного перевода — имя Бродского дополняло ряд имен поэтов, зачастую «вытесненных» в область перевода внешними обстоятельствами. 28 декабря 1970 года, даря Бродскому свою статью «Четыре мастера (Ахматова, Цветаева, Самойлов, Мартынов)» из сборника «Мастерство перевода», Эткинд написал: «Пятому мастеру, Иосифу Бродскому, от автора статьи о четырех».
У Климта встречаются совершенно замечательные работы. Портрет Хелены Климт (племянница), 1898, музей в Берне. Пусть тоже будет к восьмому марта.
Magda Michalska (15 July 2020). Klimt’s Unknown Portraits You Would Never Guess Were His. Daily Art Magazine. Retrieved on 26 February 2021. "Helene was only a couple months old when her father Ernst, Gustav’s brother, died in 1892. Gustav took the guardianship of the girl and promised her mother help. The girl was the pride of the family and when she grew up, she joined the Flöge fashion house, helping with administration, bookkeeping and advising the clients. This portrait is dominated by the clear-cut bob hairstyle of the girl, which then is complemented by Klimt’s impressionistic rendering of her white blouse in just a few strokes."
В семьдесят втором КГБ предъявил будущему Нобелевскому лауреату ультиматум: либо поэт немедленно эмигрирует, либо его ждут большие неприятности. Выбора фактически не оставалось, пришлось уехать, и, когда “Книга песен” Сабы наконец вышла, фамилии Бродского в оглавлении, где обычно принято указывать переводчиков, не было. А его переводы были — одиннадцать стихотворений (из переведенных им тринадцати, два из которых в 1992 году впервые опубликовал В. Куллэ). И переводчиком этих одиннадцати стихотворений значился третий участник вспоминаемой мною истории, — тогда Коля, начинающий итальянист, а теперь Николай Всеволодович Котрелев, заведующий отделом “Литературное наследство” Института мировой литературы им. Горького. Речь в данном случае шла не о присвоении чужой работы, а о публикации переводов поэта, занесенного в проскрипционные списки Главлита, генерального штаба советской цензуры, и о получении авторского гонорара для передачи трудно жившим родителям Бродского.
Говорить во всеуслышание о собственной благородной роли в этой истории Н.В. Котрелеву, согласившемуся подписать переводы Бродского своим именем, никогда не позволит скромность. Из скромности не стал бы щедро делиться воспоминаниями о своем мужественном поступке и С.А. Ошеров, доживи он до нашего бесцензурного времени. И получается, что кроме меня, рассказать сегодня о детективном характере встречи Иосифа Бродского с поэзией Умберто Сабы некому. Излишне объяснять, что С.А. Ошерову и Н.В. Котрелеву не поздоровилось бы, если об их сговоре узнало издательское начальство и дисциплинированно сообщило куда положено. Преступление С.А. Ошерова усугублялось еще и тем, что в книге, которую он подготовил к печати, были переводы Юлия Даниэля, подписанные Давидом Самойловым.
Однажды Михаил Козаков, попав в автомобильную аварию, сломал пятую точку — то бишь копчик. Оказалось, что это не мелочь, а крайне затруднительное положение тела. Узнав об этом, Давид Самойлов прислал ему письмо со знаменитым впоследствии стихотворением-шаржем "Философема о Тазе":
Нам, милый Миша, быть дано
Игрушкой воли высшей.
Мы пьем вино, идем в кино,
Сидим под крепкой крышей.
И вдруг случается Оно –
Вот как с тобою, Миша…
Один знакомый книголюб
(Какой сюжет для Кафки!)
Сосулькой с водосточных труб
Был сбит
У книжной лавки.
Другой – поклонник женских чар
И человек не слабый,
Был, выйдя на Тверской бульвар,
Придавлен снежной бабой.
Опасны вата, унитаз,
Кусочек эскалопа,
Опасно все. И даже таз
Не защищает жопа.
Конечно, трещина в тазу
И не видна народу,
Но Миша, я тебе скажу:
Стесняет нам свободу.
Не поклониться, ни вскочить,
Не выпрыгнуть из спальной,
Ни даже водки проглотить
Из рюмки вертикальной.
А скажут вдруг: «Пошел ты на…» –
Пойти не сможешь сразу,
Ведь ножки тоже, старина
Внизу пришиты к тазу.
Мой друг! Большое дело – таз.
Так попроси Регину,
Чтобы купила тарантас
И мягкую перину.
И надо укрощать свой пыл,
И ездить надо тише.
Вот сколько мыслей породил
Твой таз, любезный Миша.
